Иван Иванович говорил будто бы спокойно, но пальцы переплел и стиснул до белизны в суставах.
Роберт подумал, покрутил головой. Потом он снял свои великолепные очки, начал их протирать платком, и тут я сообразил, что он очень молод — наверное, года двадцать два — двадцать три не больше — и здорово близорук: глаза у него были красивые, но совсем беззащитные и невидящие. Виктор это тоже заметил.
— Сколько диоптрий? — поинтересовался он, разглядывая оправу.
— Пятнадцать и к тому же астигматизм. Это мне из ГДР привезли друзья: и стекла и оправу.
— Ого! — сочувственно сказал Виктор. — У меня девять, и никакого астигматизма, и то весело бывает, если очки кокнешь…
— Да, но все же, мне кажется, вы преувеличиваете. — Роберт снова нацепил очки, стал непроницаемым и насмешливым. — Законы-то существуют.
— Буду весьма благодарен, если вы мне эти законы укажете! — фыркнул Виктор. — Правильно писали как-то в газете, что получается прямо-таки анекдот, только не смешной: если украдешь шапку из собачьего меха, то тебя будут судить за воровство, а если убьешь собаку, то вряд ли тебя заставят даже стоимость возместить. Да и какая стоимость? Сколько стоит хотя бы ваш Барс?
— А то он стоит, — вскипел я, — что, если кто попробует Барса тронуть, я этого подонка так обработаю… Другой раз не захочет!
— И сядете за хулиганство! — сказал Виктор. — А тем временем интеллигентные соседи отнесут вашего кота в ближайшую ветлечебницу, и там его культурненько убьют. Я сам видел объявление: «Граждане, сдавайте ненужных вам домашних животных в ветеринарные поликлиники». «Ненужных» — так и написано, будто речь идет об утильсырье! Ну, прочтет это объявление какой-нибудь индивидуум с мозгами, от рождения заплесневевшими, и подумает: «А на кой мне соседская кошка? Дай-ка я ее отнесу, чище в квартире будет». И отнесет, и ничего ему не сделают соседи, только плакать да ругаться будут, а брань, как известно, на вороту не виснет, и их же еще можно привлечь за оскорбление личности.
— Тем более, что по закону можно запретить соседу держать кота или собаку, даже если они в общий коридор не выходят, — добавил Иван Иванович.
— Но, товарищи, ведь есть люди, которые не любят животных, — сказал Роберт. — Надо же все-таки считаться с соседями. Собака, тем более, может лаять, кот — мяукать… Ну и запах… Есть нервные люди.
— Собака необязательно будет лаять, а кот и вовсе обычно ведет себя тихо. А вот грудной младенец да и ребенок постарше наделают в общей квартире куда больше шуму и обязательно будут мешать другим жильцам. Так, может, и ребенка следует заводить лишь в том случае, если все жильцы дадут письменное согласие?
— Ну, ребенок — другое дело! И если бы даже требовалось согласие, то…
— …то каждый советский человек руками и ногами подписался бы, памятуя, что дети есть цветы жизни? — насмешливо подхватил Виктор. — Как бы не так! Но вообще-то, чтобы крепко испортить жизнь всем обитателям коммунальной квартиры, вполне достаточно обычного радиоприемника. Включи его на полную мощность с утра и шагай на работу. А с работы зайди к друзьям или в кино. До двадцати трех ноль-ноль ты имеешь святое право оглушать всех соседей. Ну, кто тебе запретит купить радиоприемник?
— Для такого дела хватит и простого репродуктора! — восторженно заявил Славка.
— Или буйного пьяницы, — добавил я. — Который бьет в основном жену и детей, а соседей колошматит не систематически и не всерьез, а так — кого по уху съездит между делом, кому в глаза плюнет, а кому просто обрисует его моральный облик и родословную в соответствующих выражениях.
— Вот мы и интересуемся: почему радиола или пьяница могут невозбранно орать, а если собака залает или кошка замяукает, то их надо немедленно истреблять и вообще не допускать? — сказал Виктор. — Но квартирные запреты это все же самодеятельность, кустарщина. А ведь существуют мероприятия городского и республиканского масштаба. Читали статьи Бориса Рябинина в «Литературной газете»? Там факты приводятся просто жуткие. На всесоюзном совещании ветеринаров каждое выступление начиналось так: «В нашей республике уничтожено столько-то собак»! Вот, оказывается, в чем высокая цель ветеринарии!
— Очевидно, это для борьбы с бешенством и прочими инфекциями, — высказался Роберт.
— Очевидно, «лучшее средство против седины — лысина», — сейчас же ответил Виктор. — Бешенству как вирусной инфекции таким путем, возможно, и помешают распространиться, а вот моральное бешенство, нравственное одичание эти подлецы, вооруженные соответствующими инструкциями, распространяют повсеместно. Ведь они расстреливают, добивают крючьями, истязают животных средь бела дня, на глазах у всех, и напрасно дети плачут, зовут на помощь, стараясь спасти свою собаку от гибели, — живодеры по закону действуют, видите ли!
— Бродячие собаки… — пробормотал Роберт.
— Да хоть и бродячие — все равно это живые существа; они умеют радоваться и страдать, любить и ненавидеть! — с укором сказала Галя.
— Бродячие, не бродячие, этим негодяям безразлично! — заявил Виктор, в упор глядя на Роберта. — Тот же Рябинин сообщает, что в Сухуми и Алма-Ате деятели ветеринарного надзора заставили всех владельцев кошек принести их в ветлечебницы для уничтожения. И кошек убили на глазах у хозяев.
— Почему?! — в ужасе спросил я. — То есть почему приказали и почему послушались?
— Приказали потому, что негодяи! Другой истинной причины для такого приказа нет и быть не может, а формальные поводы всегда можно найти. Ведь одна светлая голова даже подробно подсчитала, сколько в среднем едят кошки и собаки и сколько сэкономит страна, если их всех истребить, — было такое письмо в редакцию. А почему хозяева послушались? Ну, может, и не все послушались, я не знаю. Особенно те, у кого отдельная квартира или свой дом. А вообще-то что делать? Ты бы встал на пороге своей квартиры с оружием в руках, если что? Так оружия у тебя нет.
Я невольно прижал к себе Барса и ощутил, что он дрожит.
— Кот, кот, успокойся, я тебя не дам в обиду! — начал шептать я ему на ухо, и кот отчаянно обхватил меня лапами за шею.
— А в Харькове по телевидению объявили, что во всех дворах установлены ящики для сбора бродячих кошек. И оттуда их будут регулярно забирать, как мусор… — продолжал Виктор.
Я встал и унес Барса в кухню. Уговорил его выпить немного валерьянки с водой и дал на закуску остаток крабов из банки. Барс успокоился, благодарно потерся головой о мои руки и отправился отдыхать на футляр пылесоса.
— Это ты правильно, Барс! — одобрил я. — У меня, понимаешь, у самого прямо сердце болит от таких разговоров.
Разговор без меня шел все о том же. Вспоминали статью в каком-то журнале кажется, в «Науке и жизни», где говорилось о крайнем нравственном одичании некоторых ученых-физиологов. О подопытных животных, которых содержат в совершенно немыслимых, варварских условиях; об изрезанной собаке, которую бросили на свалку, и она там погибает, мучаясь от боли и жажды, а молодой ученый, глядя на нее, равнодушно бросает: «Это же мусор!» Мне было страшно и тошно слушать это, да и другим, видно, тоже — все даже позеленели слегка.
И наконец Галя с искусственным оживлением сказала:
— Ох, давайте переменим тему, друзья! Что-то на душе мутно стало!
— «О злых деяниях и говорить нам тяжко», как сказал Софокл, — с готовностью отозвался Славка.
— Ф-фу! — вздохнул я. — Мне уж было почудилось, что мир перевернулся: Славка говорит мало и все своими словами.
— Это у меня был временный шок. Не переживай, старик! — радостно заявил Славка и в подтверждение этого сразу же выдал очередной афоризм: — «Порой человек бывает так же мало похож на себя, как и на других», как сказал Ларошфуко.