Карпуша раскрыл клюв и с удовлетворением проговорил:
— Дуррак!
— Именно, что дурак ты, брат! — укоризненно заметил Иван Иванович. — Нет бы чему хорошему поучиться у товарища, а ты одну ругань усвоил, Карпуша, а? Ну, как живешь?
— Хоррошо, хоррошо! — с готовностью отозвался Карпуша. — Я воррон! Я ррад!
— Ладно, я тоже рад, — сказал Иван Иванович. — Молодец, Карпуша!
Сережа азартно завопил:
— Сережа хороший, Сережа умница! Моя умница… кхе-кхе!
И тут я понял, что он подражает Ивану Ивановичу — его резковатому, будто надтреснутому голосу, его короткому покашливанию. Иван Иванович, насыпая им корм в продолговатую деревянную кормушку, усмехнулся:
— Ну да, манны ведь удивительно переимчивый народ. Всё повторяют. Сережа вам любую мелодию насвистит, если услышит ее по радио. Я как-то простудился, неделю проболел, так он потом еще недели две кашлял, чихал и сморкался — очень натурально получалось. Ну вот, такое мое семейство. Еще — рыбы и черепаха Сонька. Вон она, под кресло забилась, голову высовывает. Она-то сыта, есть не хочет. И рыбы тоже.
Я посмотрел на змеиную голову небольшой черепахи, потом — на просторный аквариум, очень здорово организованный: с зеленью, с рельефным дном, с пещерками из половинок глиняного горшка, с камнем, изображающим подводную скалу, и сказал:
— Я не понимаю теперь, чем вас так уж особенно удивил мой Барс.
— Это вы бросьте! Барс — дело совсем другое! — живо ответил Иван Иванович. — Вот давайте сядем и побеседуем. Я — в свое любимое кресло… Сонька, убери голову, а то наступлю! А вы садитесь вот сюда, здесь тоже удобно.
Он подвинул мне рабочее полукресло с мягким сиденьем и с подлокотниками, действительно очень удобное, а сам уютно расположился в большом старомодном мягком кресле. Пушок немедленно вскочил ему на колени. Лютик разлегся на спинке кресла, и его пышная золотистая шерсть ореолом окружила седеющий ежик Ивана Ивановича. Тайга, сдержанно улыбаясь, приткнулась у ног хозяина.
— Это что, их постоянные места? — спросил я, любуясь живописной группой.
— Да, это уж они поделили сферы влияния на кресле. Но Пушка все же придется отучить, куда-нибудь перебазировать. Он все тяжелее становится год от году, а у меня ноги и без того болят и млеют — раны плюс спазмы сосудов… Сиди пока, сиди! — сказал он, видя, что Пушок поднял голову и уставился на него своими великолепными светло-зелеными глазищами. — Нет, вы не думайте, что он слова понял, для него это слишком сложно, а вот настроение мое и физическое состояние они все трое, коты и пес, понимают достаточно хорошо. Пушок еще и почувствовал, что у меня ноги подергиваются… Вот эти, — он повел глазами на черных птиц, мирно сидевших на открытой балконной двери, — эти мной интересуются куда меньше. На и то — было мне на днях плохо с сердцем, так Сережа меня просто извел своими воплями: "
Что ты? Что ты? Тебе плохо? Тебе плохо? Тебе плохо, милый? Ой, не закрывай глаза! Ой, я боюсь!»
Причем все это очень натуральным женским голосом, таким, знаете, тоненьким и пришепетывающим слегка. Это он от своей прежней хозяйки перенял: ее муж тяжело заболел, а она молоденькая, балованная, ну вот и паниковала, видимо. Если он еще к кому перейдет, то и вовсе с толку собьется: Сережа теперь мяукает, мурлыкает, лает, каркает, кашляет…
— Неужели вы его отдадите? — глупо удивился я.
— Я-то не отдам, — серьезно ответил Иван Иванович, — пока жив буду…
Я украдкой глянул на него и тут только заметил, что он человек больной и старый. То есть я и не принимал его за молодого, я же видел, что он седой, что лицо у него в морщинах. Но держался он очень бодро, двигался уверенно, быстро, несмотря на легкую хромоту, и мне в голову не приходило, что у него здоровье не в порядке, что в легких осколки, что ноги перебиты. Такой высокий, широкоплечий, подтянутый мужчина с военной выправкой. А тут я увидел, что у него лицо землистое, под глазами — мешки и дышит он довольно-таки неважно. «А ведь он один-одинешенек; если что случится, так не коты же будут звонить в неотложку», — подумал я.
Иван Иванович, пожалуй, догадался, о чем я думаю.
— Если что… ко мне дочка заходит, — поспешно сказал он. — Ребята постоянно крутятся поблизости. Валерка Соколов в особенности… О зверях моих позаботятся, конечно. Да я и сам пока помирать не собираюсь. Хоть книгу бы закончить… Ну ладно, о книге потом. Вы сначала расскажите, что там у вас случилось. Я по телефону толком не понял.
Выслушав историю Герки, Мурчика и злой бабки, Иван Иванович озабоченно покрутил головой.
— Паскудная история. Подлая. Даже не очень понятно, с какого конца к ней подступиться.
— Кота Соколовы предлагают к себе взять, — сказал я. — Но Герка против.
— Если б дело было только в том, куда устроить кота, это бы еще ничего. Но тут и с пареньком неизвестно как повернется. Ну ладно, пойдем к ним, поговорим, хоть не очень я верю в такие разговоры. Как явятся ребята из школы, позвоните мне, приду поглядеть и на парня, и на кота. Не знаю, сможет ли сегодня Лида зайти, а хорошо бы…
— Удивительно все же, — сказал я, — за всю жизнь я не видал такой массы гениальных зверей и птиц, как за эту неделю. Мой Барс, потом этот Мурчик, а тут еще ваши коты и птицы…
— Ну, мои-то коты и птицы — ничего особенного. Коты чуточку более дрессированные и послушные, чем у большинства, но это в основном за счет моего характера — все же я привык к дисциплине, вот и их приучил, да это и нетрудно. А Карпуша и Сережа — тем более. Вороны и майны очень охотно разговаривают, с ними даже специально заниматься не приходится. Потом я с ними много времени провожу, да и сами они составляют целую компанию, а это развивает интеллект. Пушок появился здесь позже всех, он сначала очень пугался, особенно птицы его ужасали. А когда привык, то начал умнеть очень быстро.
— Но телепатической связи у вас с ними нет? И вы им ничего не внушаете?
— Нет! — поспешно ответил Иван Иванович. — И вот что… Может, вы сочтете, что это с моей стороны непоследовательно или, скажем, эгоистично, а только очень я вас прошу, Игорь: вы с моей публикой не экспериментируйте, ладно? Очень уж я боюсь нарушить равновесие, потом мне с ними не сладить. Телепатический контакт, гипноз и тому подобное — это все же шок, и кто как на него будет реагировать, угадать трудно. Вон ваш Володя говорит, что Барри заболел…
— Странно! — сказал я, вспомнив сразу все: и тон Володи, и мимолетную реакцию Гали. — Очень даже странно, Барри такой спокойный, уравновешенный пес. Может, он вообще заболел не от этого?
— Уж не знаю, — возразил Иван Иванович. — Но, во всяком случае, пока, прошу, не трогайте вы мою публику! Поглядите раньше, что с Барсом будет, с Барри, с Мурчиком этим. Да и еще, я знаю, приносили вам ребята всяких зверей. Как с ними, кстати, было?
— Да по-разному. В общем-то, малоинтересно. Один кот совсем отказался от контакта. Он вроде и воспринимал мои команды, но какие-то у него, что ли, тормоза включились: он все дрожал и плакал, и я велел мальчишкам его поскорей унести и напоить валерьянкой. Другой кот слушался неплохо, но очень уж он вялый. Старый, толстый, равнодушный ко всему на свете котище. Я с ними, впрочем, подолгу не возился: энергии затрачиваешь на это много, а зачем, неизвестно. Мне уже и так ясно, что я не на одного Барса действую, и вообще не только на животных, а и на людей… — Тут я слегка покраснел, вспомнив всякие свои дурацкие выходки.
— Я думал, что вам понадобится материал для демонстрации, — осторожно заметил Иван Иванович. — Одного Барса мало…
— Да не знаю я еще, как с этой демонстрацией, то ли соглашаться на нее, то ли нет. Если такие же умники там будут, как те, что ко мне на днях приходили, так, ей-богу, не стоит. Что толку им показывать и доказывать, если они заранее убеждены, что все это чепуха?
Иван Иванович некоторое время молчал и гладил Пушка. Потом он спросил, что я вообще думаю с этим делать — с тем, что случилось? И тоже, как я понял, осуждающе спросил, совсем как Володя: мол, что ж я за питекантроп такой, только о себе думаю, а о науке и о человечестве ни-ни… Такой примерно подтекст. Я слегка все же разозлился: значит, его зверей трогать не моги, а сам из кожи вон лезь неизвестно ради чего.