Он реально псих.
- Ничего? - спрашиваю я, когда Песчанникоф замолкает, чтобы разглядеть маркировку очередной рухляди.
- Иди сюда, - говорит он.
Я опасливо скольжу по наклонному полу, хватаясь за сетки и углы вспененного пластика. Песчанникоф вытаскивает из черного короба цилиндрическую дуру метра полтора в длину и вручает мне.
- Неси.
- Один?
Я перехватываю дуру поперек, и тяжелый конец ее едва не опрокидывает меня на спину. Песчанникоф с руганью возвращает мне вертикальное положение.
- Не урони, сука.
- А куда? Я не знаю...
- На! - Он сует мне под мышку химическую лампу. - Выходишь и забираешь левее, понял? Светлячок, сука.
Я иду. Цилиндр обжигает руки холодом и тянет вниз. В нем килограммов пятнадцать. От лампы нет никакого толка, но потерять ее страшно. На выходе из контейнера ветер бьет в лицо. В пятне зеленого света появляются и пропадают летящие льдинки.
Влево, вспоминаю я, забирать левее.
Мне становится смешно, пока я бреду бог знает куда, возможно, потеряв уже всякое представление о направлении. Я думаю, что похож на человека, укравшего фаллос у металлической статуи. Глупо, да?
Закругляющаяся стенка станции на несколько секунд вводит меня в ступор. Потом я торопливо загребаю ногами к тамбуру. Дошел! Добрался! Пропихнув внутрь цилиндр, я кое-как закрепляю светильник за решетчатым кожухом над люком.
В тамбуре меня начинает бить дрожь. Я оттаиваю, намерзшая ледяная корка осыпается с плечей. Ни за что, ни за что больше не выйду наружу! Это надо быть совсем уже больным на голову. Я стучу зубами. Б-б-больным.
Кагава и Энни встречают меня радостными объятьями. Поскольку дуру я не выпускаю из рук, наша встреча полна забавного символизма. Пленка шуршит о пленку.
- Джон, ты жив!
- А мы уже думари: все.
- Постойте, - говорю я, - постойте, дайте я положу.
Японец помогает мне аккуратно опустить цилиндр у стены. Пятна мочи желтеют у него на уровне коленей.
- А где русский?
- Там, - я киваю в сторону тамбура.
- Ты видел Корстку? - разворачивает меня к себе Энни.
- Нет.
Я стараюсь не смотреть на ее грудь.
- Это не Корстка! - сообщает мне Энни.
- А кто?
- Посмотри!
Она тянет меня к лежащему. Корстка или не Корстка не шевелится. Под пленкой белеет лицо. Глаза закрыты.
- Да, это не Корстка, - говорю я.
У нашего словака, словенца, венгра была борода. Здесь никакой бородой и не пахнет. Мало того, мне кажется, что человек этот ростом где-то с меня и гораздо щуплее Корстки.
- Смотри, - говорит мне Энни и слегка поддает лежащему ногой.
В не-Корстке что-то дребезжит.
- Смотри дарьше, - говорит Кагава и растягивает пленку на руке трупа.
- Что ты делаешь?
Я боюсь, что пленка лопнет, но этого, слава богу, не происходит. Зато сквозь нее проглядывает изящное металлическое запястье.
Протез? Я еще не совсем отогрелся и плохо соображаю.
- Вместо Корстки нам сунули манекен! - выкрикивает Энни, теребя мое плечо. - Джон, как они могли?
- Манекен?
Я смотрю на Кагаву, и тот кивает.
- Да. Сексуарьный автомат, - говорит он, расправляя пленку у не-Корстки на груди. - Устаревшая модерь.
Я читаю проступившее название. "Sex-o-matic 57". Забавно. Я собирался прикупить себе такой, там, в земной жизни, двадцать четыре световых года назад. Конечно, не мужской автомат, а женский.
Позади нас вдруг с грохотом отлетает тамбурная дверь.
- Сукины дети! - ревет Песчанникоф из холодного сумрака. - Быстро помогли!
Забыв не-Корстку, мы бежим к нему.
Он подтаскивает к нам пластиковый ящик, который оказывается жутко тяжелым. Тонкая ручка врезается мне в ладонь.
- Взяли! - командует Песчанникоф.
От него веет промерзшей злостью.
Оббивая углы ящика о комингс и ноги о ящик, мы кое-как переваливаемся в зал. Песчанникоф шумно и страшно дышит. Кажется, из клапана у него идет пар.
- Шевелитесь, сукины дети!
Энни оглядывается на меня, словно ждет, что я вмешаюсь. Но мне, Джону Элгуду Смиту, совсем не хочется быть джентльменом.
- Влево! - командует русский.
Мы послушно забираем влево.
- Стоп!
Ящик бухает в прорезиненный пол. Энни трясет кистью. Кагава сгибается и хрипит. Песчанникоф выдергивает из-под ног прямоугольный лист покрытия. Под листом выдавлены углубления и разъемы в заглушках.
- Там, в тамбуре... Живо! - указывает мне Песчанникоф.
Я иду в тамбур.
- Как вы можете? - кричит на русского Энни. - Мы вам не игрушки, чтобы по первому вашему слову выполнять ваши прихоти!
Я вижу, как русский манит ее к себе. Энни подходит и смело вздергивает подбородок.
- Я здесь единственная женщина!
- Я вижу, - говорит Песчанников и разворачивает ее спиной. - У тебя кислорода - на пятнадцать минут, поняла?
Он проминает ногтем пленку напротив кислородных мешков и разворачивает Энни обратно.
- Не установим генератор - сдохнем.
В тамбуре я подбираю моток кабелей, несколько пластиковых пакетов и продолговатый кофр, видимо, с инструментами. Удивительно, как Песчанникоф затащил все это один. Меня слегка мутит. Вполне возможно, это признаки кислородного голодания.
- Вот, - на подгибающихся ногах я дохожу до русского и скидываю кабели. - Все, я посижу, можно? Я очень устал.
- Посиди, - говорит Песчанникоф, обрывая тонкие стенки ящика.
- Спа...
Год двадцать пятый, день тот же.
Отчет Джона Элгуда Смита, добровольца из Рочестера, Миннесота.
Я всплываю из небытия, как душа к свету.
- Живой? - спрашивают меня.
Я сомневаюсь.
- Давай-давай.
Меня хлопают по щекам, в лице возникают болевые ощущения. Свет теряет яркость, расширяет свои границы и подсовывает к моим не широко открытым глазам небритую и недоверчиво щурящуюся физиономию.
Песчанникоф!
- Что? - слабо произношу я.
- Ага! - радуется мой мучитель и встряхивает меня так, что я на мгновение слышу ангельское пение.
В рот мне проскальзывает капсула.
- Глотай.
Я делаю усилие. Песчанникоф рвет на мне пленку, освобождая плечи и грудь. Только сейчас я внезапно понимаю, что и сам он без пленки.
Чудо? Рука моя сама тянется собрать, склеить ошметки обратно.
- Куда? Куда? - хмурится Песчанникоф. - Можно уже дышать, можно.
Он поворачивает мою голову. Я вижу притопленный в пол аппарат с цилиндрической дурой сбоку и раструбами, уходящим через клапаны наружу.