Примерно 13 декабря привезли девушку, подозревавшуюся в сотрудничестве с организацией Народные силы освобождения. Когда же выяснилось, что она не имела никакого отношения к революционерам, ее не освободили, так как ей стало известно о существовании похищенных полицией политических заключенных. И бедняжка была осуждена разделить судьбу остальных.
Как-то вечером кровать этой девушки поставили в коридоре против двери моей камеры, и, соблюдая большую осторожность, мы поговорили. Рассказав мне о своем аресте, она почувствовала облегчение, потому что еще не потеряла надежду на освобождение. «Ведь я ни в чем не виновата», — повторяла она.
Звали ее Ана Хильма Уркилья. Ей было 22 года. Работала она на небольшом предприятии «Кимберли-Кларк» в Сояпанго и являлась секретарем профсоюза по разрешению конфликтных вопросов. Профсоюз этот был недавно создан, насчитывал немного членов, но уже успел проявить себя в предвыборной борьбе. Схватили ее при выходе из дома в семь с половиной утра на виду у большого количества людей, которые так и не поняли, почему несколько человек в штатском, подъехавших на автомашинах, внезапно набросились на нее и затолкали в одну из машин. Это были полицейские из «Специальной» или из Гвардии.
В Гвардии ее допрашивали, обвиняя в связях с Народными силами освобождения, а все из-за того, что ее подругой была супруга Андреса Торреса, одного из погибших 11 октября в Санта-Текле. Жена, узнав из газет, что ее муж убит, не находила себе места от горя и не знала, как жить дальше: у нее на руках осталось двое малолетних детей. Когда же она решала переехать к своим родственникам, то попросила Ану Хильму разрешить ей оставить на некоторое время у нее в комнате кое-какие вещи, поскольку была вынуждена покинуть дом, в котором жила. Та, видя ее отчаянное положение, согласилась. Они взяли такси и вместе перевезли вещи в Сьюдад-Дельгадо, где жила Ана Хильма. Одна из сотрудниц фабрики, с которой у Аны Хильмы из-за профсоюзных дел были натянутые отношения, начала распространять слухи о связи девушки с партизанами и донесла на нее своему знакомому полицейскому. Через несколько дней Хильму похитили.
ТОВАРИЩИ ПО КАМЕРЕ
Утром 28 декабря Ану Хильму привели в мою камеру. При этом полицейский сказал, что нам лучше быть вдвоем, потому что я смогу помогать ей во время приступов эпилепсии.
С этого дня, находясь в одной камере, мы подолгу беседовали, чаще всего о возможностях ее освобождения, так как она не была ни в чем замешана. Но одного того, что она знала о нашем существовании, для этих ничтожеств было достаточно, чтобы держать ее в неволе.
Однажды на рассвете я услышала шаги поднимавшихся по лестнице людей, встала и взглянула в щель в двери. Это были Жаба Валенсия, лейтенант Кастильо, сержант Паломо и еще один полицейский. Они кого-то привели, но кого, мне разглядеть не удалось, и прошли с ним и комнату для допросов. Через какое-то время в эту комнату с грохотом приносят железную койку, к каким обычно приковывают похищенных. Кто-то несколько раз поднимается и спускается по лестнице. Доносятся стоны. Потом все уходят, кроме одного, которого Кастильо оставляет наверху в качество надзирателя.
Примерно через час, когда я уже разбудила Ану Хильму и рассказала ой о новом арестанте, открывается дверь нашей камеры, и я слышу:
— Вы спите, Хосефина?
Я подхожу к двери, и Кастильо говорит мне:
— Хочешь, чтобы Лиль тоже была в твоей камере?
— Да.
— Значит, вы теперь не враги?
— Нет.
— И драться не будете? Не убьете друг друга?
— Не вижу в этом смысла.
Камеру снова запирают, и через некоторое время полицейские приводят Лиль.
— Привет. Как ты себя чувствуешь? — спрашиваю я.
— Неважно. Болит голова и знобит.
— Это тебя допрашивали?
— Да.
— Я слышала стоны.
— Меня пытали электрическим током. Сейчас сильно болит голова и хочу спать.
Ее бьет дрожь. Она засыпает.
На следующее утро, когда она проснулась, все товарищи уже знали о новой пленнице.
ЗАХВАТ ПОМЫ
20 января 1977 года мы услышали речь полковника Эрнесто Кларамоунта, произнесенную на митинге, состоявшемся на площади Свободы. Потом мы бурно обсуждали ее, с нетерпением ожидая, с какими призывами выступят наши организации перед выборами. А двадцать третьего из сообщения по радио нам стало известно об одном столкновении, которое произошло на рынке «Модело» между полицией и «какими-то партизанами», подорвавшими пропагандистскую бомбу с обращением, подписанным Партией сальвадорской революции и Революционной армией народа.
Так впервые за несколько месяцев до нас дошли сведения о пропагандистской и военной деятельности нашей партии, поскольку полиции тем или иным способом удавалось перехватывать «Ребельдес» и другие агитационные материалы.
В Гвардии полагали, что отсутствие пропаганды партии свидетельствовало о ее крайней изоляции.
Арест Марсело, меня, Валье и Мирейи, безусловно, значительно ослабил политическую и военную деятельность партии, но, по словам Аидее, «Пренса комуниста» уже распространялась, а перестрелка на рынке означала, что наши начали восстанавливать свои силы. И хотя в Гвардии не верили, что Революционная армия народа в ближайшем будущем будет способна к активным действиям, они были настороже. Их настороженность объяснялась тем, что в последнее время активизировались действия партизан.
Двадцать седьмого, как обычно, мы прослушали утренние новости, а в полдень включили «Радио интернасиональ». В это время как раз передавали сообщение о захвате партизанами директора Сальвадорского управления по туризму Роберто Помы. Аидее, настраивавшая приемник, едва услышав эту новость, бросилась ко мне:
— Ты слышала? — взволнованно спросила она.
— Да, да. Захватили Роберто Пому. Это были наши, — сказала я.
Мы услышали только конец передачи, но, когда ее повторили, стало ясно, что наша догадка была верной: на одном из автомобилей был обнаружен красный флаг с буквами «РАН». Обрадованные, мы бросились обниматься, а потом я заметила:
— Тяжело пришлось нашим. Ты слышала, что были убиты три телохранителя? Да, захватить Роберто Пому было нелегким делом!
Тут нам принесли завтрак, и пришлось выключить приемник, потому что многие полицейские не знали о его существовании и могли забрать. Когда они ушли, мы попытались поймать другие радиостанции, но из-за того, что батарейки сели, сделать это было сложно.
Тачита не могла понять нашей радости, а когда мы объяснили ей, что произошло, она, очень довольная, произнесла:
— Вот это здорово, я очень рада, пусть они узнают почем фунт лиха, а то только нам достается. — А поскольку в сообщении говорилось, что Роберто Пома, возможно, был ранен, она прибавила:
— Хоть бы помер.
— Нет, — возразили мы ей, — это только усложнит ситуацию.
Будучи политически неграмотной, Тачита желала, как ей казалось, лучшего: смерти представителя правящих классов.
Наш рассказ об этом событии очень обрадовал остальных товарищей, и все сразу заговорили о возможности обмена Помы на политических заключенных, а Валье воскликнул:
— Знай наших! Теперь они выпустят Тибурсию и Марсело.
— Будьте уверены, если они потребуют нашего освобождения, то вместе с остальными, — возразила я.
— Меня-то, точно, не будут требовать, — пробормотал Валье.
Свое мнение выразил и доктор Мадрис:
— Во всяком случае, если кому-то удастся выйти отсюда живым, это гарантирует жизнь остальным, поскольку правительство тогда не сможет отрицать наше существование.
Я тоже считала, что возможность для обмена, несомненно, была, но его осуществление зависело от многих факторов.
В первую очередь была необходима связь между подпольными организациями для получения точных сведений об арестованных. Лиль Милагро рассказывала мне, что официальных контактов между Национальным сопротивлением и Революционной армией народа не существовало, что у них в Национальном сопротивлении не было уверенности относительно моего ареста, а товарищам из Народных сил освобождения было известно лишь о некоторых из нас. Она была удивлена, когда в Таможенной полиции узнала, что там же находились еще одиннадцать арестованных, обвинявшихся в принадлежности к этой организации.