Но обстрел обстрелом, а дело надо делать. Приехала батальонная кухня. «Опять эта «гвардии кукуруза»!» - произносит кто-то, но никто не смеется - привыкли к кукурузе и к остроте. Да прислушиваемся к новому снаряду. В батальоне большая убыль личного состава, и повара дают по котелку на брата.
Пологий скат высоты, обращенный в нашу сторону, точно лунный кратер, в больших и малых воронках: три снаряда на квадратный метр! Как острит наш комбат, «три чушки немцу на каждый обеденный стол». Непонятно, как старшина и повар одолели вздыбленные нашей артподготовкой валы. Позавчера, перед тем, как все началось, в окопах побывал представитель Ставки на нашем Северо-Кавказском фронте маршал Тимошенко. Те, кто находился поблизости, передали произнесенные им слова: «А мы ее, эту высотку, с навозом смешаем, путь ваш расчистим!…»
Смешали - это точно, свидетельствую как очевидец! После чудовищной по мощности двухчасовой обработки высота из зеленой стала известково-белой, будто ее вывернули наизнанку. Но враг приготовил сюрприз: на переднем скате расположил лишь боевое охранение. А узел сопротивления - с бетонированными огневыми точками, окопами полного профиля, блиндажами под многослойными накатами бревен - оказался на обратных скатах, куда доставали только минометы да «катюши» с «андрюшами». Мы наверху, на гребне, враги внизу, но как их достать? На вторые сутки удалось «выковырять» их из нор и ям, в которых они думали от нас отсидеться. Неутомимый, башковитый Распоров сообразил: гранаты - вниз, по склону! Фашисты не приняли в расчет русскую смекалку и поплатились. Когда мы «покатили» с горы кучи гранат - они не выдержали и драпанули.
Нам, тем, кто не первый месяц на войне, отлично ведомо: немецкая пехота в обороне упорна, без приказа на миллиметр не отойдет. Но стоит угостить чем-нибудь неожиданным - бегут как миленькие. Видно, решили, что мы применили новое оружие: гранаты сыпались точно из мешков! И вообще после Сталинграда не тот немец пошел: стал нервным, чувствительным к тому, что делается у него на флангах и особенно в тылу. Хотя и не наша заслуга в разгроме врага на Волге, ощутимые результаты этого мы ох как почувствовали!
Вспышка - разрыв недалеко от нас, но мы сидим, едим - бегать ни к чему: как говорят на фронте, от своего снаряда не убежишь. Сонные гитлеровцы формально выполняют приказ. Храпят и косятся на разрыв кони; ездовые суетятся, быстрее двигаются бойцы, сгружающие с повозок снарядные ящики, цинки с патронами, а потом все войдет в бессуетный, проверенный войной ритм - до следующего разрыва.
Наш медико-санитарный взвод поест, и каждый отправится на выполнение задания. Мне надо наконец найти Хвичию, разведчика, который пропал вчера ночью. Ждали, сам вернется, а теперь надо искать. Он либо тяжело ранен, либо убит. Днем ползать бесполезно и опасно: снайперы уложат сразу.
Командир взвода лейтенант медслужбы Вершков ест обстоятельно, вдумчиво, так он делает все - раненых перевязывает, ползает под обстрелом, разговаривает с нами и начальством. Он мордвин или чуваш по национальности, толстощек и добродушен. Но если увидит, что кто-то трусит, боится ползти под огнем за раненым, становится язвительно-ехидным, даже злым. Однажды (это было до меня) дядя Ваня замешкался, и военфельдшер пополз сам. Ловко, привычно вытащил раненого, но потом неделю пилил санитара, правда, с каждым днем благодушнее.
Мне жаль раненых. За редким исключением они очень волнуются при обстрелах и стараются поскорее выбраться из зоны огня. Страшно беспомощному человеку вторично получить пулю или осколок.
Мы поели, покурили и встаем. Блаженные минуты расслабления, душевного и физического отдыха кончились. Беру свою увесистую брезентовую сумку с перевязочными материалами, надеваю через плечо, на другое вскидываю автомат.
- Юра, помнишь, куда тебе идти? - спрашивает-напоминает Вершков.
Так точно, товарищ лейтенант.
- Ну, давай двигай. Поищи его в кустах шиповника, возле бетонированного бункера. На исходе ночи оттуда вроде кто-то кричал.
- Будет сделано, товарищ военфельдшер.
- А сумку оставь, возьми индивидуальные пакеты, бинт.
Верно, дельный совет. С сумкой одна маята. Сначала иду пригнувшись, а когда над головой проносится слепая пулеметная очередь, ложусь и ползу. Позади переливается зарево - горящий блиндаж здорово поможет ориентироваться при возвращении.
Попал я в санитарные инструкторы случайно и, считаю, ненадолго. Когда лейтенант Новожилов узнал, что я уже воевал, он стал меня уговаривать перейти к нему в пулеметную роту. Заманчиво, только Вершков обидится и слушать оправданий не захочет. Но я решил: подаюсь в пульроту. Кто важнее на войне - санитар или пулеметчик? Ясно! Пришлют на мое место девушку, а с «максимом» никакой девчушке не управиться. Вытащу Хвичию и добьюсь перевода, мне не откажут.
Да, в санинструкторах я человек случайный, вроде долг медицине выплачиваю. Уже два месяца. С таким ранением, как у меня, прежде давали инвалидность, теперь «ограниченную годность». А произошло это так. В Тбилиси на батальон выздоравливающих при запасном полку налетели «покупатели»: набирали из нашего брата - «недолеченных и ограниченных» - слушателей на курсы армейских счетных работников и санинструкторов. К интендантам я относился с высокомерием окопника и поругивал их, так что «бухгалтерство» отпадало начисто. А вот перед медиками был в долгу и симпатичному военврачу майору Гуревичу дал согласие стать санинструктором.
К лету по окончании трехмесячных курсов на недавно введенные погоны мы пришили по широкой малиновой лычке старших сержантов. Уже «медиком» я снова очутился в пехоте, в стрелковом полку гвардейской дивизии, воевавшей на Таманском полуострове
Дивизия участвовала в освобождении станицы Крымской. Теперь перед нами «Голубая линия» - сильно укрепленный рубеж, простирающийся от моря Азовского до моря Черного.
В первом же бою, когда взвились ракеты и раздались свистки, зовущие в атаку, я вместе с командиром стрелковой роты, к которой был прикомандирован, вылез из окопа и побежал по полю. Близкий разрыв заставил обоих залечь, и удивленный ротный спросил меня:
- А ты зачем здесь?
- Как «зачем»? Воевать…
- А ну марш назад… медик! Твоя война - после всех идти и раненых подбирать. А ты лезешь, куда не просят. Чему тебя только учили! Если хоть одного раненого на поле оставишь, под суд пойдешь. Не посмотрю, что хромой и кровь проливал.
Впереди матросы и пехотинцы бьют из захваченного немецкого орудия, но меня к ним не пускает окрик ротного. Я сознаю, что он прав. Благородно и человечно оказывать помощь раненым, но такая работа не для меня: привык быть там, «где война», приучен стрелять, ходить в атаку, а не сшиваться за чьей-то спиной. Решено: за Хвичией ползу, а потом все - подаюсь в пулеметчики. У меня ограничение на полгода, половину срока я честно ползал за ранеными, перевязывал, вытаскивал их с поля боя, эвакуировал в тыл.
Полыхает блиндаж, кидает фашист снаряды, Ползу среди воронок, мимо искромсанных нашей артподготовкой окопов, чужих трупов, разбитого оружия, минуя рваную проволоку, ямы от блиндажей и дотов.
Хуже нет в работе санинструктора выходов после боя на нейтралку, когда отсутствует разграничительная линия фронта. Запросто можно нарваться на разведку обороняющихся, на их санитаров, которые под охраной солдат собирают своих раненых и убитых.
Ползу, держа автомат перед собой, огонь могу открыть в любой миг. Странным красно-желтым огнем ночного пожара хорошо подсвечены склоны сопки. Где-то тут огромная бетонированная яма, наверное, для снарядов, но почему-то без перекрытий, как бы не ухнуть туда. У нас рычат моторы то ли грузовиков, то ли танков; с немецкой стороны властный командный голос, слышны тяжелые удары - похоже, наши бомбят их тылы. Можно ползти дальше. За яму лезть не надо - там участок, выделенный Вершковым для дяди Ваниных поисков.
Стрекоча, точно швейная машинка, прошел бомбить У-2. На них летают девчата.
Вдруг сквозь тарахтение «кукурузника», стрельбу по нему - голос не голос, а стон: