Темная ночь предпоследнего дня августа. Неслышно взблескивают разрывы, и не сразу доносят удары вода и земля. Наши бомбят немецкие переправы в Крым. Будто полируя глазастые звезды, снуют прожектора по небу. Начался подъем к сопкам - они чернеют, загораживая собой звездную россыпь. На фоне черного в белых звездах неба только так и различишь горы во мраке. Они покрыты лесом, среди них та, которую нам штурмовать,- высота 195,5. Увидим ли мы, наконец, море? Оно тоже станет наградой нам, когда выйдем к нему, освободим его берега. Долой вражескую «Голубую линию», да здравствует наше синее Черное море!
Батальон остается в овраге, а комбат и командиры рот со связными идут вперед. Лейтенант Новожилов берет с собой на командирскую рекогносцировку меня. Комбат, точно кошка, видит в темноте, шагает широко, быстро, мы еле поспеваем. Выходим к штабному блиндажу батальона, который будем сменять. Нас ждут.
- Это ты, Распоров? - раздается приглушенный бас.- Зайдем на минуту в блиндаж.
Вскоре комбаты, укладывая карты в планшеты, выходят, и наш досадливо вздыхает:
- Да-а, потери у тебя чувствительные. Огрызается немец, как перед смертью…
Чтобы фашист не догадался о смене частей, пульрота поставит «максимы» туда, где они находились у предшественников; сохранится режим огня. В той пулеметной роте осталось два «станкача», потери в людях до трети состава. Сообщив об этом, лейтенант, как давеча комбат, вздыхает и велит бежать за ротой, вести ее сюда.
На новом месте мы «обживаемся» сутки. В окопах, блиндажах полно народу. Раньше задолго до наступления наши «боги войны» замолкали - экономили снаряды. Но мы видим, как растет мощь заводского, трудового тыла: едва тявкнет немецкий миномет или батарея - наши пушки обрушиваются на врага с невиданной яростью. Противник давно замолчал, а наши все колотят,
Наступает 1 сентября 1943 года. Если бы не война, я бы учился на 2-м курсе института или университета, но теперь у меня и миллионов моих ровесников фронтовые университеты. В темноте подъезжают к оврагу кухни с крутой мясной рисовой кашей. Мы приятно удивлены: для нас и колхозный тыл старается - хватит, поели кукурузы.
Еще не взошло солнце - начинается артподготовка. Два часа грохочет. Над высотой бомбардировщики кидают черные, кувыркающиеся на лету бомбы. Стремительные штурмовики безвозбранно делают заход за заходом. Залп «катюш».
И - тишина. Неожиданная, таящая грозу. Над окопами - ракеты, ракеты; резко рвут воздух свистки. Солдаты кричат «ура!» и поднимают над бруствером чучела в напяленных на них шинелях и касках. Но не вылезаем. Проходит десять, пятнадцать минут - сколько нужно уцелевшим фашистам, чтобы под окрики офицеров и унтеров вылезть из-под накатов, бетона наверх, в окопы и вцепиться в пулеметы, автоматы, винтовки.
Но внезапно для них огонь обрушивается снова: не кончился еще русский сабантуй. Заревела «катюша», поддержал «лука» - сверхтяжелый реактивный миномет, чьи снаряды порой летят вместе с ящиками, видные в дымном воздухе. Самые опасные, не предвиденные прусскими генералами 20 минут огня.
Позади, на фронтовом КП, генерал Петров смотрит в стереотрубу. Представитель Ставки маршал Жуков давно уехал, но солдаты говорят, что он никогда еще «даром не приезжал» и «там, где был Жуков, фашисту крышка». Снова ракеты, уже других цветов, снова свистки - теперь зовут нас!
Ставим пулемет на площадку и поверх бегущих стрелков начинаем бить по тому месту, где были окопы врага, а сейчас месиво бетона, железа, дерева, земли, вражьих тел. Цепь углубляется в кустарник. Снимаем со станка кожух, я взваливаю его на плечо, Сергей хватает патронные коробки. Идем как по бурелому - леса живого уже нет. На новой позиции укрепляем кожух на стволе опрокинутого снарядом дерева и - без станка, без щитка - прочесываем огнем склон, куда сейчас подберется цепь, смело поспешающая за огневым валом. Задыхаясь, карабкаемся по крутому склону, останавливаемся, стреляем, снова вперед, и неотвязно, как предчувствие, жжет мысль: увижу ли наконец желанное море с вершины сопки 195,5.
Мы на гребне. Откидываю налезшую на глаза каску и вижу даже своими совсем не зоркими глазами безбрежную веселую синь. Море, мое море! Сюда я приезжал в пионерские лагеря, густо населявшие берег,- в Джубгу, Геленджик. Приезжал пацаном, потом подростком - загорать, купаться, ходить в походы, жечь костры, а теперь выпало солдатом освобождать этот райский край. Отнять у фашистов нашу землю и наше солнце, «Голубую линию».
Что- то толкнуло в бедро, и я валюсь на землю. Слышу чуфырканье осколков, бессильно падающих после разрыва моего ли, другого ли снаряда. Вот и все -увидел море, а до него не дошел. Серега перевязывает меня и успокаивает. А меня тоска берет: опять госпиталь, ночи без сна, полные чужой и своей боли, стонов, пропитанные душным запахом лекарств и страданий, а когда рана станет заживать,- короткие безгреховные романы с медсестрами, мечты о своем батальоне, который там, где грязь, кровь, где убивают, но без чего нет для меня моего будущего.
Прощаюсь с Сергеем. Надеваю на шею автомат, беру вырезанную другом палку и, подпираясь ею, делаю первый, самый страшный шаг. А Серега строчит из нашего с ним «станкача», ему уже не до меня, пути наши разошлись: он - боец, я - будущий ранбольной, обитатель госпиталя.
Бреду и все оглядываюсь - дымит высота 195,5, с которой мы увидели море. За ней еще высоты, но наших не остановить теперь, когда море - вот оно, а за ним новый рубеж - Крым.
Вся в дыму высота, вся в огне.
- Эй, товарищ, где тут воюет гвардия?
Оглядываюсь: два лейтенанта, в новеньких гимнастерках и ремнях, с чемоданчиками, с шинелями через руку, явно из училища, схожие друг с другом, только один - светлый, другой - темный.
- Дивизия в бою,- отвечаю я,- дерется.
- Ранен? Куда? Не сильно? Не больно? - это лейтенанты спрашивают с ненаигранным товарищеским участием.
Мы присели и курим у развилки дорог в овражке. Все громче бой на высоте. Лейтенанты - мои ровесники, кончили 10 классов и - в училище. И оба Юры. Не удивительно: у нас на два десятых было трое Юр, два Кима, два Спартака, Марат, Энгельс, Владлен…
По дороге быстро шагает пехота, не меньше батальона. Вижу сержанта из соседнего полка. Все ясно: в бой идет резерв комдива. Значит, неустойка - не можем прорвать, или фашист контратакует. Да, трещат ППШ, дудукают «шмайсеры». С высоты в клубе пыли скатывается повозка, в ней стоит старшина и нахлестывает лошадь. Узнав меня натягивает вожжи и. кричит громко, как контуженный:
- Немец даванул, хлопцы] Автоматчики просочились. Комбат просил, хто из раненых може, шоб вернулись в строй… Я за патронами; Юрко, ты как - доедешь, чи останешься?
- Езжай, Степаныч…
Вот и полежал я на белых простынях! Нога как чужая, но стрелять смогу. А над головами знакомо: вжик-вжик… Лейтенанты оглядываются: что это? Я вытащил из-за спины автомат.
- Что же вы,- кричу я лейтенантам,- оружие доставайте, это немцы стреляют!…
Но лейтенанты хлопают себя по кобурам - пустые. Ясно, они до полкового начбоя - начальника боепитания не дошли. Кроме перочинных ножей, у них оружия нет. Ну, автомат я оставлю себе: из нас троих у меня наверняка самая большая «практика», а маленький трофейный бельгийский пистолет и единственную РГД-ручную гранату Дегтярева - надо отдать ребятам.
Они расстаются с чемоданами, берут оружие, и мило, по-школьному каждый говорит мне: «Спасибо, Юра!» Будто мы в довоенном городском саду, и я угостил их, своих друзей, мороженым или газировкой с сиропом… А стрельба совсем близко, против «шмайсеров» нам долго не продержаться.
И срабатывает солдатская зрительная память: когда полз, скатывался с горы, видел убитого связиста, у него кроме телефонных катушек за спиной был карабин. Юра чернявый убегает и вскоре возвращается с оружием и обоймами патронов; гранату он отдает другу. Теперь воевать веселее. Предлагаю лейтенантам план боя: фашисты любят «комфорт», они пойдут не лесом, а по дороге. Засядем над дорогой в трех местах. Надо подавать команды погромче, вроде: «Взвод, огонь!» или: «В атаку, вперед!» На нервных гитлеровских вояк образца сорок третьего года подействует. Юры обрадовались: «План принимается, тезка!»