Дрогнул стакан в руке Бледнова. Он сказал:
— Ладно, — сказал он. — Можно, в самом деле, завязать. При условии. Если никто из твоих к Алене ходить не будет.
Моральное преимущество было на стороне Василия: он первый выдвинул предложение, а Бледнов своим контрпредложением, получается, отказывался от примирения.
— А я ведь добром хотел, — сказал Василий.
— А кто против? — спросил Бледнов.
— Ты против. Я же тебе предложил.
— И я тебе предложил.
— Но я тебе первый предложил, справедливо заметил Венец. — Ты пойми: если не она, нам ведь не из-за чего. Ты своих людей на что из-за какой-то бабы обрекаешь?
— Вот и отстань от нее, — сказал Бледнов.
— А почему я? — спросил Василий.
— А я, значит, хуже? — Испорченные тюрьмой нервы начинали звенеть в Бледнове.
— Значит, отказываешься? — спросил Василий.
— Это ты отказываешься, — сказал Бледнов.
И тут пацаненок лет тринадцати, но недоразвитый, выглядящий лет на десять, сын Алены Сиповки, веснушчатый, босой, ковыряющий в носу, сказал, причем без всякой цели сказал, а просто на ум пришло, да и пришло-то как? — ковырял одной рукой в носу, стоя поодаль в толпе и слушая разговор вполуха, а другой рукой отмахиваясь от надоевшей осы, липшей к нему, потому что он ел недавно сладкую и большую грушу, он думал об осе и груше, думал о саде брубильщика Ниткина, где росли лучшие в Полынске груши, вспомнил, как весело было раньше лазить туда не одному, а с Мамой, который исчез, вспомнил дом, где жил Мама, вспомнил, наконец, как вчера видел Алену с каким-то мужиком на телеге, они ехали на телеге, загруженной вещами, мужик шел сбоку, но это был не Андрей Ильич, ехали они в межгорье, уезжая из Полынска, он еще подумал тогда: что за мужик, почему не Андрей Ильич? Вот он и сказал:
— А Алена-то уехала!
Венец посмотрел на него. Мальчик был вообще посторонний, не заовражный и не городской. И даже не парковский. Он ничейный был, как и его мать, у которой в прошлом году сгорел дом, и она ютилась то там, то сям, у родственников, у знакомых, у совсем посторонних людей, стеснительно, но по необходимости, используя безграничную доброту жителей Полынска.
— Куда уехала? Когда? — спросил Венец, маня мальчика к столу.
Он подошел и смело сказал, радуясь, что знает то, чего другие не знают:
— А вчера уехала, в Сарайск, наверно, уехала, с вещами уехала, насовсем.
— Ну, и чего ты ржешь? — сердито спросил Бледнов и стукнул мальчика по лбу. Тот перекувыркнулся через перила моста и упал вниз.
— Ты так? — поднимаясь, спросил Венец.
— Я так! — твердо встал Бледнов, повернулся и пошел от стола, не выпив даже водки.
И не имело уже значения то, что уничтожилась основная причина войны — уехала Алена. Главное — первая жертва уже была. А где есть первая жертва, там без последующих не обойтись, без битвы не обойтись.
29. Битва
И битва произошла.
Сидя на крыше, полуобезумевший, Андрей Ильич наблюдал и шептал: балбесы, ах, балбесы…
Эпилог
В брезентовом плаще, под дождем, кутая плачущих от холода и голода Тяму и Алену, хромая и глядя вприщур одним глазом (второй был выбит), Андрей Ильич Несмеянов входил в окрестности Сарайска.
Город спал спокойно.
Н. Задеев
― НЕ ВОЙНА, А МИР ―
Сперва наперво хочу объяснить всем заинтересованным лицам (потому что незаинтересованным это не надо — да им и вообще ничего не надо!) смысл и суть названия данного документа, а также подзаголовка.
НЕ ВОЙНА, А МИР есть полемика с названием сочинения болтатриста (это мое юмористическое переосмысление известного слова беллетрист) Алексея Слаповского, которое называется «Война балбесов».
Сразу хочу упредить, что я не терплю грубых слов и болтатрист сказано в виде юмора, а не оскорбления. Я никого в жизни не оскорблял, хотя меня неоднократно, но моя позиция неизменна.
В силу этой же причины мне хотелось бы охарактеризовать сочинение Алексея Слаповского пасквилем, но я воздержусь, тем более, что заинтересовался вопросом последствий публикации пасквиля, прочел многие журналы и газеты и увидел, что критики сделали за меня мое дело, дав верную и прямую оценку не только сочинению «Война балбесов», но и всему творчеству Алексея Слаповского, болтатриста, как явлению аморальному, легкомысленному, беспардонно-нахрапистому как в художественном, так и в человеческом смысле, за исключением тех, кого эта легкомысленность извращенно радует, подтверждая и утешая их собственную легкомысленность, поскольку, рассуждая философски, в других людях мы хвалим то, что в нас самих есть. Впрочем, и ругаем то же самое.
1