– Я бы посмотрел на тебя в тот момент, окажись ты на моем месте. Я, слава богу, просто оглушил воздух, не обделавшись в штаны. Другой бы еще неделю сушил одежду.
– Ты не обижайся, – захлебываясь смехом, сказал Савельевич, – я не над тобой, а над абреком. Кстати, а с ним-то что было дальше?
– Умер, не приходя в сознание, – со всей серьезностью ответил Ильич, отвернулся от капитана и с удвоенной силой стал тереть стекло.
– Да, он так и не успел посмеяться над ситуацией, – философски заметил Николай. – А если и у тебя бы не выдержало сердце, никто никогда бы не узнал, что произошло на самом деле. Проснулись утром, глядь – два свежих трупа. Дурная слава на долгие времена была бы обеспечена этому месту. Можно подумать, что разгадка всех страшных тайн и смертей оказывается очень проста, даже смешна: один пернул – обосрались все.
– Слушай, Савельевич, у тебя философия какая-то ущербная. Как у главрача психушки. Тот и в здоровом человеке находит отклонения от нормы и не замечает, что сам уже давно свихнулся.
Теперь уже возмутился капитан. Шмыгнув носом, он сказал:
– Не был ты никогда археологом, уж очень окна у тебя хорошо получается мыть. Самое большее на кого ты тянешь, так это на того самого умершего рабочего.
– Эх, молодость, молодость, – подтерев под носом мокрой тряпкой, возразил Ильич, – когда-нибудь ты вспомнишь меня, своего старого доброго агента, и скажешь, зря я ему не верил. Но мы отвлеклись. Давай теперь о Стаеве…
Хаттабыч стоял возле дверей кабинета за углом, нетерпеливо елозя ногами. Вот уже минут десять как у него разрывался от перенапряжения и скопившейся жидкости мочевой пузырь. Но ничего полезного для себя он так и не услышал. Начало казалось интригующим, соперники заговорили о Стаеве. Тогда-то он и почувствовал первые позывы организма. Наверное сказалось непрерывное журчание воды. Но затем говорившие отклонились от темы.
Возможно, рассказ Ильича и был интересен. В другой ситуации Егор послушал бы его с удовольствием. Но только не сейчас. Казалось, мочевой пузырь раздувается с каждой секундой и вот-вот лопнет. Начав с легких движений руками и ногами, со временем Хаттабыч стал дергаться все сильней и сильней. Со стороны можно было подумать, что он заразился тяжелой болезнью "Пляска святого Витта" или просто решил победить в конкурсе исполнителей хип-хопа. Перед ним встал жесткий выбор: намочить штаны – дослушав до конца, или сбегать в туалет – рискуя пропустить самое важное. И то, и другое его не устраивало. Он решил терпеть насколько возможно, а там будь что будет.
Но всему есть предел. И Егору в один момент показалось, что он дошел до него. Плюнув на все, он уже решился бежать в туалет, как вдруг несущественный до этого разговор вновь коснулся Стаева. Лицо Хаттабыча побледнело, он оказался в положении партизана, подвергшегося пытке – терпеть невозможно, а выдать тайну, в его случае пропустить разговор нельзя. Со стойким измученным лицом, превратившись в мумию, поскольку мысленно отрешился от всех чувств и тела, он в миг стал одним большим слуховым аппаратом с одним единственным желанием – не дать течь.
– Грустная история с грустным финалом, – продолжая настойчиво тереть тряпкой стекло, тяжко вздохнул Ильич. – Не зря говорят, что беда не приходит одна. Похоже у них не только проблемы с законом, но и в семейных отношениях далеко не все в порядке. Как я понял, Стаев ударился в пьянство, его подруга в загул. Они сами себя всеми силами еще глубже втаптывают в дерьмо. Во всяком случае по виду этого молодого человека было заметно, что он обречен. Причем, сам хорошо это осознает. Говорят, для того чтобы победить противника, надо внести сумятицу в его ряды, разрушить взаимопонимание, тогда его можно брать голыми руками. В данном случае они сами все прекрасно без чьего-либо вмешательства делают, с большим успехом разрушают свои собственные ряды.
– Как-то ты грустно об этом говоришь. Сочувствием проникся? – вяло усмехнулся капитан. – Они сами виноваты, никто не заставлял грабить. А разлады – закономерное следствие.
– Жаль мне их. Полагаю, думали, для будущего счастья стараются. А счастье тю-тю, кругом одно большое говно.
– Для счастья? Хм, – скривил лицо Николай, – ради халявных денег. Сейчас все так: " Мама я в Куршавель хочу". А мама еле концы с концами сводит, или того пуще, нету мамы и папы нету, а Куршавель есть. Это я-то рожей не вышел, а вот пистолетик прикуплю, тогда посмотрим, кто не вышел.
– Ты монстров-то из них не делай, они еще дети по сути.
– Нашел детей. Да и не делаю я из них монстров и даже в чём-то понимаю. Наш телевизор хоть кого с ума сведет. Тут либо революционер-экспроприатор, либо просто экспроприатор. Либо "ешь ананасы, рябчиков жуй, день твой последний приходит, буржуй", либо сам в буржуины. А по-другому как с пушкой в руках в буржуины не попадешь. Светский проститутки и гомосеки на "Бэнтли" и "Ламборджини", а ты на трехскоростном велосипеде, без шансов пересесть на шестискоростной. Тебя, блин, если рожей не вышел, даже в Москву не пустят, как Кержаков – бил, бью и буду бить, так и ты – жил, живу и буду жить в своем Семиструеве. Зарплата мизерная, безработица, Сибирь как Московская колония. Возникают сомнения, а все ли в порядке с твоим зрением, когда ты читаешь в паспорте, что являешься полноправным гражданином России. Невольно задумываешься о том, что бывают граждане больше чем граждане, а бывают лица без определенного статуса из колонии. Ты еще молодой, жить хочешь хорошо, а не горбатиться за копейки до самой пенсии, а тут тебе еще телевизор каждый день Ксюшу с Тимати кажет. Крышу запросто сдует. Поэты-романтики сейчас не в моде. У меня даже стишок по этому поводу есть, как Менделееву во сне приснился: