Каждый год 22 апреля она просыпается рано, готовит завтрак, одевается, «красится» и едет на трамвае на митинг, посвященный очередному дню рождению Ленина. «Кто-то ходит на футбол, кто-то в ночной клуб, а кто-то на митинг», – говорю я ей. Она улыбается и соглашается – «надо же где-то проораться». Маму снимают телекамеры, она дает интервью местной оппозиционной листовке, звонит мне и с гордостью пересказывает, что с ней случилось. «Слава Богу, у нас разные фамилии», – добавляет она, смеясь.
Удивительно, но факт: в моей жизни, наконец, начался период обдумывания. Я как главная героиня кинофильма «Москва слезам не верит» в самом финале, головой опершись на руку: «Как долго я тебя ждала». Всю зиму я мучился от отсутствия мыслей, от неспособности моей их внятно сформулировать, изложить. Задать самому себе вопросы и ответить на них. Я, вместе с тем, относился к этому философски, полагая, что если ничего не думается, значит, надо просто впитывать. Я впитывал честно, что мог, что не мог – отторгал (отрыгивал), но временами бесился. Я устал от этого.
Теперь проще: нарисовав в воздухе невидимый штрих-пунктир (обожаю это слово) позади себя, я выдохнул и увидел, как разжимаются немые губы моего сознания. Я снова могу думать.
Поначалу он ничего не значил для меня. Он сделал мою жизнь колченогой. Неловкой и неудобной. Он забирал меня на выходные, обрекая «отдыхать» вдали от своего двора, от своих друзей, от кузнечиков в траве около помойки, от бабки, то есть лишал меня на время того, что я любил. Не потому что Любил, а потому что так любилось.
Вместо этого я смотрел телевизор, вынужденно дружил с его новыми «детьми» Олей и Митей, читал какие-то сомнительные книги, слушал какую-то чужую музыку. Ночью у меня неизбежно болел живот от его стряпни, и я, ужасно стесняясь и ежась от холода, пробирался по коридору в туалет. Мама говорит: он отлично готовил, но по-моему он готовил отвратительно.
Он курил на кухне, читал романы, которые печатают в журналах (с продолжением в каждом номере, ненавижу все это), в основном не обращая на меня внимания. Я не мог назвать его «отцом», я просто говорил ему «ты» и избегал обращений. Однажды в деревне, пьяный, он жаловался по этому поводу своей сестре, и тогда я впервые узнал о том, что он вообще что-то чувствует. В другой раз, под Новый год, он вдруг обнял меня крепко, нетрезво, и просил, чтобы я о нем не забывал, чтобы звал его «папой». Больше такого не случалось.
Он был интеллектуальным гегемоном. Он требовал читать только то, что читал сам, слушать только то, что слушал сам, смотреть только то, что смотрел сам. Все остальное подвергалось обструкции – безжалостной и убедительной. Неведомо как, мытьем и катаньем, он стал для меня духовным эталоном; его вкус казался мне идеальным, его советы – обязательными к исполнению. Он выбил из меня всеядность и воспитал во мне избирательность. Не знаю как – мы редко виделись. Я боялся его так сильно и так уважал, что в итоге полюбил.
Ему потребовалось всего несколько лет, чтобы избавиться от всех черт, которые я в нем возвышал и пестовал как уникальные. И это было страшно.
Сегодня, разговаривая с Алексеем Черепановым, задумался.
Есть сюжет, который разъезжен сценаристами и литераторами до состояния глубокой деревенской колеи: человек умирает от тяжелой болезни, его хоронят, человек при этом такой молодец, и так он жил в последнее время и умер, что у всех на похоронах лица, изображающие грустное счастье, – все рады, что он был, и грустят, что он ушел. Очень альтруистичный сюжет, неизменно излагаемый с предельной верой в торжество человеческого духа над смертью и злом.
Последний раз встретился с этим сюжетом в «Веселых похоронах» Улицкой, «Большой рыбе» Бартона и еще в одном американском фильме, который тоже называется «Веселые похороны», не знаю, кто режиссер.
А в жизни, как правило, бывает не так, и даже наоборот. Сплошные излом да вывих, боль, страдания, попытки удержаться за край, до сломавшихся под основание ногтей. После – очень быстро забывают.
Тоскливое обстоятельство бытия: чтобы жить по-человечески, не нужно быть богатым. Но и бедным быть – никуда не годится. С обеих сторон – край: ненависть, отчуждение, подлость. С обеих сторон стреляют; те, кто посередине, тоже падают. Тоскливое обстоятельство.
Меня трогают книги, фильмы и музыка. Иногда даже картины и – часто – фотографии. В отношении восприятия искусства я чрезвычайно сентиментален.