Оружейников казался Ане образцом советского инженера. Он всегда появлялся там, где был всего нужнее, иногда даже раньше, чем люди успевали вспомнить о нем. Он ходил до поздней осени без шапки, и его седая голова поблескивала в свете фар и прожекторов. Он до самозабвения увлекался работой, и эта увлеченность, заражая других, выражалась то в азартной речи, то в бурном споре, то в порывистом движении, то, наоборот, в глубокой задумчивости.
Однажды Аня увидела его сидящим на опоре эстакады. Скрюченный в три погибели, в коричневом, мокром на плечах плаще, он, казалось, не замечал никого вокруг и не ответил Ане на приветствие, но уже через несколько минут он догнал ее, схватил за плечи и, смеясь, блестя очками, сказал:
— Аня, завтра начнем бетонировать самый большой блок. На девять тысяч кубометров!
И тут же оставил Аню, помчался наперерез самосвалу и, жестикулируя, что-то сердито начал говорить шоферу. Все манеры, все поведение этого человека, так мало заботившегося о представительности и почтенности, свойственных возрасту и положению, нравились Ане.
Она, как и все на стройке, знала о романе главного инженера с молодой женщиной, экономистом-плановиком первого участка. Но она видела и то, чего не замечали другие. Это был трудный роман. То Оружейников не скрывал своих отношений с любимой женщиной, привозил ее на работу в своей автомашине, то подолгу нигде не появлялся с ней на людях, раздражался сильнее обычного из-за разных пустяков. Все знали, что старая супруга Оружейникова, разведясь с ним, живет в Ленинграде, в семье своей взрослой дочери, нянчит внучонка и лишь на виноградный сезон вспоминает о бывшем муже, приезжает к нему сюда, в Новую Каховку, и начинает рассказывать всем знакомым:
— У меня больное сердце. Я не выношу здешнего климата...
Аня ненавидела эту женщину. Высокая, с седыми буклями, с интеллигентной речью, она, тем не менее, разительно отличалась от него тусклым взором, безрадостным выражением тонкого и умного лица.
Однажды, проводив ее в Ленинград, он пришел в котлован, забрел в обогревку, где сидело несколько рабочих, приложил сизые, худые руки к печурке и печально сказал, ни к кому не обращаясь: «Никогда! Никогда...»
Теперь он уезжает на Ангару. Пока Аня тут с бригадой девушек перекидывает щебенку, Оружейников с молодой женой укладывает чемоданы. Трудно даже представить себе каховскую плотину без него.
К концу дня к ним подошел новый инженер, назначенный вместо Оружейникова. Он с минуту молча наблюдал, как они работали, потом повернулся и отправился дальше.
Зина Горленко, выразительно посмотрев на Аню и зная, что будет ей приятно, сказала с усмешкой:
— Борис Владимирович уж так-то не отошел бы. Все бы хоть слово сказал.
К Октябрьским праздникам решили купить кабана. Вечерами в семье с азартом обсуждалось, в какой район выгоднее ехать, с кем из соседей вступить в долю, кому заказать сделать колбасы и сальтисон. Даже Гешка принимал участие в этих разговорах: ему и Андрею поручалось купить и привезти кабана.
Одна Тося оставалась равнодушной к этому событию. Более, чем когда-либо, угрюмая, она отсиживалась в своей мансарде, спускалась лишь поужинать. Впрочем, в последнее время Тося вечерами стала исчезать со двора. Никто не смел спросить, куда она идет. Иногда мать робко, с радостной надеждой бросала ей вслед:
— Тось, надела бы новое пальто...
Но Тося, сдвинув прямые брови над черными, мрачно-насмешливыми глазами, надевала телогрейку и серый грубый платок, в котором ходила на работу. И когда за сестрой захлопывалась дверь, самый добрый и чуткий в семье Гешка замечал:
— А на что ей такой, что полюбит за новое пальто?
Мать шумно вздыхала. Она жалела дочь и хотела для нее самого лучшего мужа. Но она также и досадовала на Тосю: до двадцати семи лет дочь не сумела устроить свою судьбу! И сердилась на себя за то, что испытывала какой-то ложный стыд и старалась во всем потакать старшей дочери. Порой даже заискивала перед ней, и этим еще больше отдаляла от себя гордую Тосю.
Несмотря на все эти волнения, жизнь шла своим чередом. Купили и привезли кабана. Весь дом завалили розовым салом, лиловой требухой, красным мясом. Все это, испуская парок, лежало в тазах, в корыте, на чисто выскобленном столе. Елена Митрофановна с пылающими щеками, засучив рукава, возилась у плиты, Аня пересыпала мясо солью. Соли все оказывалось мало, и Гешка с Андреем бегали в магазин напротив. Ниночка, совершенно заброшенная, лежала в кроватке на мокрых пеленках. Тоси, как всегда, не было дома.