«Вообще же социально-фантастические романы Уэллса от утопий отличаются настолько же, насколько + А отличается от – А. И «Машина времени», и «Борьба миров», и «Первые люди на Луне», и «Война в воздухе» — все это, несомненно, утопии со знаком минус, т. е. антиутопии, в которых изображается отнюдь не светлое и безмятежное будущее».
В чем же заключается принципиальное отличие «второго Замятина», автора романа «Мы», от всех предшествующих ему антиутопистов, столь разнообразных и непохожих друг на друга, растянувшихся на протяжении Веков от Аристофана до Герберта Уэллса? Что нового внес он в этот жанр, антиутопию, по древности своей родословной не уступающий и самой утопии? Прежде всего следует, разумеется, заметить, что, находясь лишь в косвенном родстве со своими литературными предками, Замятин не одинаково далек от них. В определенном отношении ближе всего стоит он именно к Уэллсу, прозревшему кое-что из того, что дано было увидеть Замятину. Недаром же в цитированной выше статье («Генеалогическое дерево Уэллса») Замятин сам указывает, что этот автор повлиял на него, говоря об этом, правда, лишь в связи с возникновением в России жанра «литературной фантастики» и ставя свой роман «Мы» в один ряд со столь далекими от него произведениями, как романы А. Толстого «Аэлита» и «Гиперболоид инженера Гарина»[2] или «Хулио Хуренито» и «Трест Д. Е.» И. Эренбурга. Есть у Замятина заметные черты сходства и с другими, близкими к нему по времени писателями-антиутопистами, как, например, чехом Карелом Чапеком, автором социально-фантастической пьесы «Р. У. Р.» и романов «Фабрика абсолюта», «Крахатит» и «Война с саламандрами», последние из которых были опубликованы уже после «Мы». Тем не менее разница между Замятиным и предшествующими или современными ему пророками печального будущего человечества, выражавшими свои мрачные прогнозы в художественной форме, приблизительно такова же, какова разница между «утопическим социализмом» Сен-Симона, Фурье, Роберта Оуэна или сектантских коммун — с одной стороны и, так называемым, «научным социализмом» Маркса, Ленина и их последователей — с другой.
Дело тут, понятно, не в терминологии: у Сен-Симона «научности», пожалуй, еще больше, чем у Маркса. Наука объективна и не претендует на непогрешимость. Современный торжествующий марксизм, по крайней мере в большевистской интерпретации, не допускающий никакой полемики, отрицающий всякое право открыто себя «ревизовать» или сомневаться в основных догмах, объявляющий всех своих критиков «врагами народа» и «прислужниками буржуазии» — уж никак не наука.
Дело совершенно в другом. Утопический социализм мечтал о преобразовании мира на коллективных началах или делал слабые попытки достичь своей цели мирным и добровольным путем. Марксистско-ленинский социализм взялся за работу всерьез, в исполинских масштабах и на основах весьма далеких от всякой добровольности или миролюбия. Поэтому над утопическим социализмом можно было добродушно иронизировать, указывать на его несбыточность и химеричность или рисовать нелепые, смешные картины того, что бы произошло, если бы осуществились фантастические, сказочные мечты прекраснодушных утопистов. По отношению к современному тоталитарному социализму (или тому, что скрывается под его маской) легкая ирония и сослагательное наклонение так же неуместны, как по отношению к возможности смертельного исхода тяжкой, изнурительной болезни, уже охватившей организм. Грозное «если» сменяет тут скептическое «если бы».
Литературные антиутопии былых времен были столь же нереальны, как и сами утопии. Если Томас Мор назвал свой счастливый остров греческим словом, обозначающим «Нигде», то авторы многих антиутопий, поскольку дело касалось грядущих бед и нелепостей жизни в социалистическом или коллективистическом обществе, могли бы назвать свои произведения — «Никогда». Они сами ни на минуту не сомневались, что всего этого, конечно, не может быть на самом деле. Они боролись с идеями или проектами, которые казались им вредными или смешными, а отнюдь не предсказывали будущее. Грозные ноты звучали лишь у тех писателей этого жанра, которые обличали не социализм, а другие общественные системы или явления. Источники грядущей опасности видели в различных религиях или, напротив, их упадке, национализме, власти толпы, нашествии желтокожих или других иноплеменных, чрезмерном развитии техники — в чем угодно, только не в социализме. Больше всего, конечно, подвергался «разоблачению» капитализм, который, как в «Машине времени» Уэллса, должен был якобы в конце концов привести к гибели цивилизации и распаду общества на бездельников-элоев и звероподобных морлоков. Лишь на закате своей жизни разглядел Уэллс некоторые черты подлинной опасности, ожидающей свободный мир за ближайшим углом времени. Однако, заметив облик грядущего тоталитаризма в виде страшного чудовища, выползающего из «Каинова болота» (повесть «Игрок в крокет», 1937 г.), он, как и Карел Чапек в «Войне с саламандрами», полагал, что угроза идет только со стороны фашизма. Главной раковой опухоли на теле челевечества Уэллс не заметил и, посетив Москву в 1920 году, написал маленькую книжку «Россия во мгле», где с традиционной снисходительностью отнесся к «утопическим планам» большевиков, а Ленина назвал «кремлевским мечтателем». Даже в 1934 году, когда в Советском Союзе уже была проведена коллективизация сельского хозяйства и окончательно сложился тоталитарный строй, Уэллс в беседе со Сталиным продолжал оспаривать лишь методы коммунистов, не возражая против их целей и не видя, куда эти цели ведут.