Джордж Орвелл не просто реалист. Без ущерба для занимательности и литературных достоинств он превратил свое произведение в нечто среднее между романом и научным трактатом. Если «Мы» читается как правдивое и достоверное предсказание, нечто вроде прогноза социальной погоды, то «1984» производит впечатление отчета о действительных событиях, сопровождаемого комментариями специалистов. В обрисовке Орвелла даже такое, казалось бы невероятное, явление, как переделка всего человеческого языка (показанная на примере английского), выглядит вполне убедительно, хотя она и должна будто бы произойти всего через несколько десятков лет. Дело в том, что семена или, лучше сказать, целые ростки будущего Орвелл проницательно различает уже в настоящем и наглядно показывает их читателю. В Океании, как называется орвелловская антиутопия, партийная диктатура принудительно заменяет язык культурной части населения искусственным жаргоном, назначение которого — сделать невозможным не только говорить, но даже и мыслить вопреки официальной идеологии. Достигается эта сознательно поставленная цель рядом рассчитанных примеров.
Прежде всего, словарь английского языка резко сокращается: из него удаляются все «ненужные» понятия, имеющие абстрактный характер. Такие слова, как «справедливость», «мораль», «сострадание», «наука», «религия», просто уничтожаются. Зачем, например, нужно слово «наука» как представление о способе мышления, не связанном с определенной отраслью, когда уже в самом названии официальной партийной идеологии — «ангсоц» («Английский социализм»), как в слове «диамат» для современного коммуниста, уже содержится понятие единственно правильного научного метода. Грамматика упрощается до предела, чтобы избежать каких-либо разнотолкований или оттенков высказанной мысли. Слова, необходимые для работы и ежедневного обихода, конечно, сохраняются, но от них отсекается всякие дополнительные значения. Этому же служат и многочисленные аббревиатуры, при помощи которых сложные словосочетания, богатые ассоциациями, суживаются до размеров ограниченного термина. Все идеи, чуждые «ангсоцу», лишаются своей словесной оболочки и объединяются в общее неопределенное понятие — «старомыслие», имеющее резко отрицательное значение. В результате у людей, говорящих на новом партийном жаргоне, хотя и остается теоретическая возможность высказать такую, например, еретическую мысль, как «наш диктатор нехорош», но подкрепить ее разумным рассуждением они все равно не смогли бы из-за отсутствия необходимых слов. Фраза же «все люди равны», не отступая от правил грамматики, содержала бы очевидную бессмыслицу, вроде — «все люди рыжеволосы», так как указывала бы, вследствие утраты словом «равенство» переносного значения, что все люди обладают одинаковым ростом, весом и физической силой.
Самая же главная особенность этого жаргона, получившего название «newspeak» («новосказ»), состоит в том, что пользование им все больше и больше отрывается от мыслительного процесса. Полного успеха к 1984 году еще достигнуть не удалось, так как наряду с «новосказом» продолжает существовать старый язык, который партия временно терпит в качестве пережитка прошлого, но в идеале предполагается, что со временем ораторы смогут произносить целые идеологически выдержанные речи просто при помощи глотки, не привлекая к участию в работе высшие мозговые центры. Для такого рода ораторского искусства в «новосказе» существует даже специальное слово — «уткоречь», что значит: говорить легко и без раздумья, как крякает утка. Подобно многим другим словам «новосказа» оно означает похвалу, если применяется по отношению к своим, и осуждение, если относится к противнику, так как в этом жаргоне слова могут менять значение на диаметрально противоположное в зависимости от того, говорится ли о явлениях угодных или неугодных партии.
Во всем этом нетрудно заметить весьма современные черты. Пристрастие к аббревиатурам типа «Гестапо», «Коминтерн», «Агитпроп» и т. п., мимоходом указывает Орвелл, было заметно у тоталитарных режимов уже в первые десятилетия XX века. Такие сокращения служили не только целям экономии. Одновременно они помогали разорвать связи, существующие между словами. «Коммунистический Интернационал», например, заставлял хотя бы на мгновение вспомнить о других «Интернационалах» и вообще об истории рабочего движения, тогда как «Коминтерн» просто указывал на тесно спаянную группу и определенную доктрину. В официальном советском языке нашего времени можно найти и другие характерные особенности «новосказа». По признанию самой советской печати (см., например, статью К. Чуковского «Сыпь» в газете «Известия» от 26 ноября 1960 г.), большевистские агитаторы часто говорят безличным, казенным языком, не давая себе труда осмыслить значение тех слов и выражений, которые они употребляют. «Необходимо ликвидировать отставание на фронте недопонимания сатиры» — чем этот пример, взятый из статьи Чуковского, отличается от типичной «уткоречи». Правда, такой жаргон, «за которым, как за всяким шаблоном, скрывается полная импотенция мысли», по мнению Чуковского, «лишь сыпь на могучем русском языке», но ведь сыпь никогда не появляется сама по себе, она свидетельствует о какой-то скрытой болезни. Болезнь эта — постепенное омертвение языка и живой человеческой мысли в когтях тоталитарной диктатуры, о чем предупреждает Орвелл.