Может, часик посидим?
Против озера большого
У смеющейся воды
Запоѐм с тобою снова,
Что мы оба молоды.
Не гляди в часы. Не надо.
Я часам твоим не рад.
Ниагарским водопадом
Брызги времени летят.
И подумай – кто осудит?
Прогуляем до росы.
Может, бросим и забудем
Расставанье и часы?
С ветром ночь уже шепталась,
Падал с трав кристалл росы.
Но любовь не умещалась
Ни в слова и ни в часы.
В Михайловском
Смотреть в камин. Следить, как уголь
Стал незаметно потухать.
58
И слушать, как свирепо вьюга
Стучится в ставни.
И опять
Перебирать слова, как память,
И ставить слово на ребро
И негритянскими губами
Трепать гусиное перо.
Закрыть глаза, чтоб злей и резче
Вставали в памяти твоей
Стихи, пирушки, мир и вещи,
Портреты женщин и друзей,
Цветных обоев резкий скос,
Опустошѐнные бутылки,
И прядь ласкаемых волос
Забытой женщины, и ссылки,
И всѐ, чем жизнь ещѐ пестра,
Как жизнь восточного гарема.
…И досидеться до утра
Над недописанной поэмой.
Быль военная
Ночь склонилася над рожью,
Колос слепо ловит тьму.
Ветер тронул мелкой дрожью
Трав зелѐную кошму.
Тишина котѐнком бродит
От реки до дальних троп.
У соседки в огороде
Дремлет ласковый укроп.
Мой товарищ курит трубку,
Говорит не торопясь.
О боях, о жаркой рубке
Начинается рассказ.
Только вот глаза прикрою,
Память снова говорит.
Под днепровскою волною
59
Не один товарищ спит.
И пройди по всем курганам –
Бой кровавый не забыт,
И курганы носят раны
От снарядов и копыт.
Мы не раз за трубкой вспомним
Быль военную годов,
Как в упор в каменоломню
К нам тянулись семь штыков.
Как прорвались мы гранатой –
Всѐ снесли в огонь и дым.
Даже мост спиной горбатой
Встал в испуге на дыбы.
…Мой товарищ, мой ровесник,
Мой любимый побратим,
Этой славы, этой песни
Никому не отдадим.
Кстати, о печатанье стихов. При жизни Николай Майоров напечатал
не больше 4–5 стихотворений. Напечататься, выйти в свет он никогда не
старался, считая, что настоящие стихи, если они будут, – впереди.
Требовательный к себе, он не искал лѐгкого успеха. А уж в ту пору
его стихи были на редкость зрелыми, крепкими, выгодно отличались от
«поэтической продукции» сверстников.
Помнится, году в 38-м в наших местах (а жили мы на окраине
Иванова) разбился самолѐт. Весь личный состав погиб.
На другой день на зелѐном Успенском кладбище состоялись
похороны. В суровом молчании на холодный горький песок первой в нашей
мальчишеской жизни братской могилы военные лѐтчики возложили
срезанные ударом о землю винты самолѐта.
А вечером Коля читал свои стихи, которые, помнится, заканчивались
строфой:
Вот если б все с такою жаждой жили,
Чтоб на могилу им взамен плиты
Их инструмент разбитый положили
И лишь потом поставили цветы…
60
Событие это оставило в его душе неизгладимый след. Чуткий и
отзывчивый к людям, он превыше всего ставил в человеке мужество и
прямоту. Тема бесстрашия, гуманизма, преданности делу навсегда осталась
для него ведущей.
Стихи о памятнике, как и многие другие, опубликованы не были.
Несмотря на дружеские советы, автор в редакцию их не отнѐс.
– О жизни и смерти – это очень трудно… Надо так написать, как я не
могу, – горячо доказывал он.
На традиционные встречи с бывшими воспитанниками 33-й школы в
дни зимних и летних каникул он приезжал буквально набитый стихами. К
тому времени, с 39-го года. Коля Майоров параллельно с историческим
факультетом посещал семинарские занятия в Литературном институте. У
него были две зачѐтные книжки, и тут и там он шѐл отлично.
С любовью, горячо рассказывал Коля о поэтическом семинаре Павла
Антокольского, на память читал стихи своих московских друзей.
Для нас, младших поэтов, тех, кто ещѐ оставался в школе, эти встречи
были настоящим праздником: ведь он видел и знал многих настоящих
живых поэтов! Разговоры завязывались горячие: об искусстве, о литературе
– и в том и в другом знания он обнаруживал основательные, удивительные
для студента. Если кто «зарывался», с полки немедленно снимался том
Лермонтова, Пушкина и ли Есенина – смотря по обстоятельствам. Время
пролетало незаметно.
* * *
Особенно плодотворными были для Майорова 39-й и 40-й годы. Он
пишет две большие поэмы – «Ваятель» и «Семья» – и множество стихов.
В записях, оставшихся от родителей, случайно сохранился небольшой
(подлинность его подтверждает В. Болховитинов) отрывок из поэмы
«Семья», поэмы о годах коллективизации: кулак Емельян – один из главных
персонажей – бежит из деревни. Несколько строк из большой картины.
На третьей полке сны запрещены.
Худой, небритый, дюже злой от хмеля,
Спал Емельян вблизи чужой жены
В сырую ночь под первое апреля.
Ему приснилась девка у столба,
В веснушках нос, густые бабьи косы.
Вагон дрожал, как старая изба,
61
Поставленная кем-то на колѐса.