Это небо закатно не моею ли кровью?
Не моей ли слезой полноводится Нил?
Оттого что впервой с настоящей любовью
Я стихам о любви изменил.
«Когда сумерки пляшут присядку…»
Когда сумерки пляшут присядку
Над паркетом ваших бесед,
И кроет звезд десятку
Солнечным тузом рассвет, –
Твои слезы проходят гурьбою,
В горле запутаться их возня.
Подавился я, видно, тобою,
Этих губ бормотливый сквозняк.
От лица твоего темнокарего
Не один с ума богомаз…
Над Москвою саженное зарево
Твоих распятых глаз.
Я тобой на страницах вылип,
Рифмой захватанная, подобно рублю.
Только в омуты уха заплыли б
Форели твоих люблю!
Если хочешь тебе на подносе,
Где с жирком моей славы суп, –
Вместо дичи подстреленной в осень
Пару крыльев своих принесу.
И стихи размахнутся, как плети
Свистом рифм, что здоровьем больны,
Стучать по мостовой столетий
На подковах мыслей стальных.
«От 1893 до 919 пропитано грустным зрелищем…»
От 1893 до 919 пропитано грустным зрелищем:
В этой жизни тревожной, как любовь в девичьей,
Где лампа одета лохмотьями копоти и дыма,
Где в окошке кокарда лунного огня, –
Многие научились о Вадиме Шершеневиче,
Некоторые ладонь о ладонь с Вадимом Габриэлевичем,
Несколько знают походку губ Димы,
Но никто не знает меня.
…Краску слов из тюбика губ не выдавить
Даже сильным рукам тоски.
Из чулана одиночества не выйду ведь
Вез одежд гробовой доски.
Не называл Македонским себя или Кесарем,
Но частенько в спальной тиши
Я в повадкою лучшего слесаря
Отпирал самый трудный замок души.
И снимая костюм мой ряшливый
Сыт от манны с небесных лотков,
О своей судьбе я выспрашивал
У кукушки трамвайных звонков.
Весь мир переписанный начисто
Это я на эстраде ниской.
Но я часто люблю без чудачества
Себя подчеркнуть, как описку.
Вадим Шершеневич пред толпою безликою
Выжимает, как атлет, стопудовую гирю моей головы,
А я тихонько, как часики, тикаю
В жилетном кармане Москвы.
Вадим Габриэлевич вагоновожатый веселий,
Между всеми вагонный стык.
А я люблю в одинокой постели,
Словно страус, в подушек кусты.
Губы Димки полозьями быстрых санок
По белому телу любовниц в весну,
А губы мои ствол Ногана,
Словно соску стальную, сосут.
О зубах
От полночи частой и грубой
От бесстыдного бешенства поз
Из души выпадают молочные зубы
Наивных томлений
Влюблений
И грез.
От страстей в полный голос и шопотом,
От твоих суеверий, весна,
Дни проростают болезненным опытом,
Словно костью зубов проростает десна.
Вы пришли и с последнею, трудною самой,
Болью взрезали жизнь, точно мудрости зуб.
Ничего не помню, не знаю упрямо,
Утонувши в прибое мучительных губ.
И будущие дни считаю
Числом оставшихся с тобой ночей…
Не живу… не пишу… засыпаю
На твоем глубоком плече.
И от каждой обиды невнятной
Слезами глаза свело.
На зубах у души побуревшие пятна,
Вместо сердца сплошное дупле.
Изболевшей душе не помогут коронки
Из золота. По ночам
Ты напрасно готовишь прогнившим зубам
Пломбу из ласки звонкой.
Жизнь догнивает, чернея зубами.
Эти черные пятна – то летит воронье.
Знаю: мудрости зуба не вырвать щипцами,
Но сладко его нытье.
За нас тост
Мы последние в нашей касте
И жить нам недолгий срок!
Мы – коробейники счастья,
Кустари задушевных строк!
Скоро вытекут на смену оравы
Незнающих сгустков в крови,
Машинисты железной славы
И ремесленники любви.
И в жизни оставят место
Свободным от машин и основ:
Семь минут для ласки невесты,
Три секунды в день для стихов.
Со стальными, как рельсы, нервами
(Не в хулу говорю, а в лесть!)
От двенадцати до полчаса первого
Будут молиться и есть!
Торопитесь же, девушки, женщины,
Влюбляйтесь в певцов чудес.
Мы пока – последние трещины,
Что не залил в мире прогресс!