Ну и хитер же Санька! На этот раз он первым не пошел, а послал меня. Он, мол, уже ходил первым.
Фельдшер встретил меня холодно.
— Ну, что еще? — буркнул он.
— Глыжка ногу порезал, — сообщил я, держась на всякий случай поближе к двери.
— Так я вам дал уже и бинт и йод.
— Бабушка все вымазала. Ничего не осталось, — пошел я на хитрость.
— Что? — испугался отчего-то Тимофей Иванович. — Так сильно порезала?
— До самой кости, — выдумал я и пальцами показал, какой ширины и глубины рана у бабушки на ноге.
Фельдшер взорвался.
— Варвары! Темнота! — громыхнул он на весь свой медпункт. — Так искалечили ногу и молчат!
Схватил чемоданчик, с которым он ходил по хатам, взял черную лакированную палку и шагнул к двери.
Я выскочил в коридор, и вместе с Санькой мы пустились наутек. Отбежав за трансформаторную будку, мы из-за угла наблюдали, что будет дальше. А дальше произошло именно то, чего мы боялись. Фельдшер с озабоченным видом вышел из медпункта и резво направился в сторону нашей хаты, опираясь на палку. Спина согнута крюком, борода торчком.
— Пошел лечить твою бабку, — усмехнулся Санька.
А вечером ему было не до смеха. Не до смеха было и мне. Взрослым хотелось знать, куда подевалась чертова кожа и зачем я обманул фельдшера. Мы мужественно перенесли все испытания, выпавшие на нашу долю в этот день.
9. А ЧЕГО ЖЕ Я ХОТЕЛ ОТ НЕМЦЕВ?
Утреннюю тишину нарушил посвист снарядов. Снаряды пролетели над самыми хатами, едва не зацепившись за верхушки верб, и разорвались — один на выгоне, второй на огородах.
Бабушка схватила ведро с водой, залила в печи недогоревшие головешки, выскочила во двор и скомандовала:
— Бегом в блиндаж!
Мы все бросились за ней. Сидим час, второй, пятый. А наверху грохочет война, молотит землю тяжелыми цепами, вытрясает из нее душу. Мама прислонилась к стене и, сжав зубы, стонет: снова у нее расходилось сердце. Глыжка забился в угол на мешок с сухарями, притих, словно и нет его. Бабушка все время бранит себя, что не послушалась Скока и не разобрала свинушник на перекрытие. А я сижу с самого края, почти у выхода, прикрытого корытом. Мне страшно и в то же время любопытно, что делается наверху, как там наши, где немцы. Бой гремит, грохочет, — кажется, по земле катают огромную железную бочку с камнями: с одной стороны наши, с другой немцы. Вот бочка где-то за околицей набирает разгон, фашисты жмут, и она катится по улицам, по хатам, по садам, по нашему огороду, сотрясая землю. Сейчас наедет на блиндаж, раскрошит гнилое ломье над головой, вдавит нас в песок. Но тут наши налегают с другой стороны, и бочка катится назад, гремя камнями по своим железным бокам. На сердце становится легче: наша взяла.
Я не выдержал и высунулся из-под корыта. Смотрю, по картошке, пригибаясь к земле, бегут два красноармейца — один в каске, у другого забинтована голова. Они то и дело падают наземь и стреляют в сторону Миронова сада. Отходят.
Я поделился тем, что увидел, со своими. Мама ничего не сказала, а бабушке это не понравилось.
— На улице им места не нашлось воевать, — неодобрительно сказала она. — Обязательно картошку людям вытоптать! — А потом набросилась на меня, будто это я их привел ка огород: — Сядь, ирод, пока тебе не показали, где раки зимуют.
К полудню все стихло. Слышно только, как стрекочут кузнечики в траве, словно маленькими пилками перепиливают сухие былинки. В чистом, безоблачном небе, широко распластав крылья, кружит коршун, а вокруг него с гомоном носится птичья мелкота.
Бабушка первой выбралась наверх.
— О господи, все кости зашлись, — простонала она и подалась на разведку.
Ей не терпелось увидеть, цела ли наша хата, не случилось ли чего с коровой, не добрались ли куры до грядок. Но до хаты бабушка не дошла. Она трусцой прибежала назад и подняла нас по тревоге:
— Одарка! Скорей бери детей да в хату. Танки по огородам идут. Затопчут!
Мама испуганно ахнула, схватила за руку онемевшего Глыжку и — бежать. Я следом за ними.
Танки еще далеко, на горе. Они крушат заборы, ломают яблони, утюжат ржаные копны — идут напрямик, не разбирая дороги.
— Хату, может, объедут, — обнадеживает нас бабушка.
Меня, известное дело, не оттянуть от окна. Едва мама с бабушкой отвернутся — я уже и прилип к стеклу.
— Отойди, леший!
Отойду. А спустя минуту снова. Очень уж охота поглядеть, какие они — немцы.
— С рогами, — сердится бабушка.
С рогами не с рогами, а все-таки страшные. Рассыпались цепью по огородам, мундиры нараспашку, на боку железные ребристые жестянки, на животе автоматы. Идут, перекликаются, сигаретки в зубах.