Он пришел в себя от холода. Поднял налитые свинцовой тяжестью веки и застонал. Нельзя было пошевелить ни рукой, ни ногой. Сжав зубы, он попытался поднять голову и не смог. Голова как чугунная. Шевельнул рукой, и жгучая боль пронизала все тело. В глазах замелькали красные и синие круги.
Кое-как Санька выбрался из-под старого Ахрема. Выбрался и сел. Потрогал плечо и заскрежетал зубами. Рядом лежат Лебеда и курносый Микола.
Дед Ахрем застыл в такой позе, будто собирался вскочить. Одну ногу подтянул под себя, оперся рукой на песок, а ухо приложил к земле, вроде слушает: бьется еще у нее сердце или нет? Ветер теребит его бороду.
Собравшись с силами, Санька побежал. Побежал, не разбирая дороги. Бежал, потом шел, потом полз по лозняку, по картофельному неубранному полю. Босые ноги заходятся от инея, покрывающего землю. Санька снимает свою драную шапку, прячет в нее посиневшие ступни.
Он потерял ощущение времени: то день, то снова ночь, то кричат в холодном небе перелетные гуси, то завывают бомбардировщики.
Лежа в картошке, Санька провожает их глазами. Это наши бомбардировщики. На крыльях у них красные звезды.
И снова мрак застилает глаза — ничего не видно и не слышно.
Поздно вечером Санька дополз до какой-то деревни. Добравшись до крайней, вросшей по окна в землю, старенькой хаты, он слабой рукой стал царапаться в дверь…
38. „ХОТЬ И НЕМЕЦ, А ЧЕЛОВЕК”
На ребят, что пасли на Плесах коров, немцы устроили облаву. Многие удрали, побросав скотину, а пятерых, в том числе и Митьку-Монгола, привезли люди в деревню на подводе. Правда, Митька не задаром отдал свою жизнь, он все же резанул по фашистам из своего ржавого пулемета и уложил одного на месте. Но Малашиху это не утешает. Похоронив сына, она жалуется всем подряд, что ее Митька почему-то не приходит обедать. Люди говорят, на нее что-то нашло.
Бабушка грозится посадить меня на цепь вместе с Жуком, чтобы не убегал со двора.
— Гляди, мой хлопец, мухи осенью больно кусаются, — напоминает она каждый день.
Это, конечно, про немцев. Бабушка похожа на наседку: растопырила, как крылья, над нами свои натруженные руки, нос еще больше заострился — не нос, а клюв, губы глубоко запали, глаза настороженные. Вот-вот глянет на небо, и послышится тревожное:
— Квох-ко-ко-ко!
Прячьтесь, мол, ко мне под крыло, коршун кружит.
И вдруг — выселение! Прошли солдаты по улицам, выгнали людей из хат и колонной под конвоем повели их куда-то на запад. Дорогой некоторым удалось бежать. Они разбрелись по знакомым к родичам, жившим в других деревнях, а кое-кто тайком возвращался домой. Что касается нас, так мы и вовсе не трогались с места.
— Куда это нас понесет, на зиму глядя? — возмутилась бабушка, услыхав про выселение. — Что я, спятила, чтоб вот так кинуть хату и идти в белый свет? Не пойдем!
Мы наскоро перетащили узлы с монатками в бабушкин блиндаж, залезли туда сами и притихли. Бабушка заняла позицию у выхода, чтобы мы с Глыжкой не высовывали носов. Наблюдение за противником она ведет сама и передает нам короткие сведения:
— Топчутся во дворе… Пронесло, чтоб их нечистая сила носила.
И вот уже целый месяц снаряды с жутким завыванием долбят мерзлую землю на огородах. По ночам то на одной, то на другой улице полыхают хаты. Днем, едва не задевая труб, носятся над крышами наши самолеты-штурмовики.
Сперва было страшновато, а потом мы как-то освоились. Даже бабушка привыкла к боевой обстановке и перестала поминать бога при каждом взрыве. Она по звуку научилась определять, где рвануло — далеко или близко. Грохнет так, что за ворот сыплется с перекрытия песок, а она успокаивает нас:
— У Скока на огороде. Осколочный.
Заходит ходуном земля, а бабушка снова:
— Глянь-ка, бонбу скинули.
Я сначала лез в спор — мне-то больше известно, — но старая спорить не хочет:
— Ну, пусть себе мина.
И рукой махнет — отвяжись, ради бога.
Когда стрельба немного утихает, мы с Глыжкой пробираемся в хату и начинаем кухарничать: моем картошку — сразу два чугунка, растапливаем печь. В окнах ни одного стекла, по хате гуляет ветер, завывают снаряды, проносятся штурмовики, а у нас кипит картошка. Самое главное — донести ее до блиндажа. Это удается не всегда.
Однажды на соседнем огороде, метров за сто от нас, упало два снаряда. Глыжка с перепугу ткнулся носом в борозду, горячий чугунок покатился по земле, картошка рассыпалась.
— Эх ты, солдат! — попрекнул я братишку. — Тебе только поклоны бить.