— Я с ним раздружился. Теперь Бубнов — мой товарищ.
— Почему он к нам не приходит?
— Боится. Вы ведь знаете, что он раньше это самое… так поступал…
— Ничего, — говорит папа, — пусть приходит. Он больше так не поступает. Но ведь это, Комаров, нехорошо — менять друзей всё время. Почему ты с Мишей раздружился?
А я думаю: скажет Серёжка или нет? И дядя Игорь тоже на него посматривает. А Серёжка молчит, не отвечает папе.
— Так почему, Сергей?
— Не почему, а отчего, — говорит Серёжка. — От характера, ясно?
И так серьёзно на папу посмотрел, как папа на нас смотрит, если что-нибудь объясняет.
— Ясно, — говорит папа. — Ясно, что нам выходить пора. Приехали.
Жёлтая старуха
Вчера за ужином папа спрашивает:
— Сергей, ты чего не ешь?
А Серёжка:
— Не хочется. Я лучше спать пойду.
Мама сразу:
— Ну-ка, пойди сюда!
— А чего? — спрашивает Серёжка.
— Ничего особенного. Да ты горячий! Дай-ка, Маша, градусник.
Папа тоже подошёл и говорит:
— Сергей, посмотри-ка на лампу. Мать, видишь?
Мама сразу как вскочит! И начала Серёжкины глаза рассматривать. А мне тоже интересно, что у него там такое. Но я ничего не вижу. А мама говорит:
— Картина ясная. Вызывай врача.
— Ты знаешь: его в больницу заберут, — говорит папа.
Мама ничего не ответила, только посадила Серёжку себе на колени и вздыхает. Наш Серёжка этого не любит, а теперь сидит. Папа стал звонить в поликлинику, а Серёжка спрашивает:
— Мам, чего это у меня? Скарлатина?
— Нет, сыночек, желтуха.
— А откуда ты знаешь?
— Посмотри в зеркало. Видишь, какие у тебя глаза жёлтые?
Мы с Серёжкой побежали к зеркалу — и правда: где должно быть голубое, у него такое желтоватое. Серёжка спрашивает:
— Мама, отчего это бывает?
— От мышей.
— Но я ведь мышей не ел, не трогал, они меня не кусали…
Тут как раз звонок — доктор Кораблёва пришла.
— Да, — говорит, — у вашего мальчика желтуха. Инфек-ци-он-ный ге-па-тит. Придётся мне его госпитализировать.
Мама, смотрю, немножко заплакала, но молчит. И доктор Кораблёва очень её похвалила.
— Сознательная, — говорит, — мамаша. Многие, бывает, ругаются и не хотят ребёнка отдавать, как будто не понимают… Так что ждите машину.
— А что с этой обезьяной делать? — спрашивает папа.
Тут доктор Кораблёва стала меня осматривать. А у меня как раз настолько заболело справа в животе — там, где у Серёжки болит, — просто терпенья нету. Где доктор ни нажмёт — больно. Смотрела она меня, смотрела…
— Нет, — говорит, — ничего не вижу. Но если девочка жалуется, то, возможно, и заболеет. Всё равно ей надо карантин выдерживать. Подержите пока на диете, а там посмотрим.
Я говорю:
— Мне тоже, значит, в больницу?
— Нет, не волнуйся, ты пока дома побудешь.
Хорошее дело — не волнуйся! Серёжка на «скорой помощи» поедет, а я буду дома сидеть? Серёжка будет в больнице жить, а я здесь? Он сам по себе, а я сама по себе? Так разве можно?
Доктор Кораблёва ушла, а Серёжка стал в больницу собираться. Взял свой водяной пистолет, фонарь, карандаши и раскраски — мои вообще-то, но я уж ничего не сказала. Мама ему подарила большой такой бумажный мешок, какие в булочной продают, он туда всё сложил и ходит по комнате, совсем готовый. А тётя Надя в кухне горюет:
— Ты мой касатик, куда это тебя везут одного, без мамочки? Да ещё сюда придёт де-зин-фекция, всё зальёт, запачкает, убирай потом!
Мне так Серёжку жалко стало!
— Бери, — говорю, — «Тома Сойера» с собой. Всё равно уж. Может, и я к тебе в больницу приеду.
А Серёжка мне:
— Поехала бы сейчас! Какой толк одному на «скорой помощи»!
В это время мама всё Серёжкино бельё сняла и положила в корыто. И со стола зачем-то скатерть убрала, и занавески стала снимать.
— Что ты делаешь? — папа спрашивает.
— А кто их знает, может, составом своим польют и всё испортят.
— Ну, знаешь, — говорит папа, — дикие вы люди. Что ты, что Надежда Петровна. Как будто в лесу живёте, пням молитесь…
Про что они ссорятся — не понимаю. Уж и стемнело, и мама на занятия не пошла, а Серёжка всё ходит со своим бумажным мешком, совсем готовый. Наконец приехали. Мама хотела сама Серёжку везти, но папа сказал:
— Сиди уж, дожидайся свою дезинфекцию. Я отвезу.
Уехал наш Серёжка. А тут и дезинфекция пришла. Ничего не испортила, только водичкой побрызгала немного, и сразу поликлиникой запахло. А Серёжкины вещи куда-то унесли. Мама стала в кухне пол мыть, а мне велела уроки делать. Но я не могу делать уроки. Я думаю. Значит, Серёжка в воскресенье на горе больной был. Значит, он из-за этого на людей и на снег ругался. И папа, значит, напрасно обозвал его трусом и пустым ничтожеством. Так как же теперь? Разве это по-честному получается?