Вообще-то правильно. Но только мне с тех пор Маринка как-то не стала нравиться. Она, правда, послезавтра уедет — скорей бы. Но только вот в чём беда: я её уже пригласила к нам на день рождения. Нам шестнадцатого сентября девять лет исполнится. И зачем она мне нужна, на мой день рождения, эта Маринка-корзинка?
Папа, мама и мы с Серёжкой
Как мы вчера купались! Потому что была суббота, приехал папа, и погода получилась прекрасная. Мы-то думали: уже не будем больше купаться, потому что лето кончается. Через девять дней мы пойдём в третий класс. Лето прошло. Серёжка выучился плавать, а я нет. Но папа сказал: ничего, что я ещё не умею плавать. Я, главное, воды не боюсь и даже нырять умею. Значит, на тот год поплыву. Всегда Серёжка впереди меня, что уж тут поделаешь.
А сегодня мы едем на велосипедах далеко в лес. Уже проехали десять километров и сели отдыхать. Папа с Серёжкой полезли в какую-то щель, и папа, слышу, говорит:
— Это вовсе не дырка, к твоему сведению, а ход сообщения.
— Ход между траншеями.
Когда они вернулись к нам, Серёжка спрашивает:
— Папа, а ты на войне был?
— Нет.
— Почему?
— Потому что мне было десять лет, когда началась война.
— Зачем же ты тогда поёшь «Кто в Ленинград пробирался болотами»? Я думал, это про тебя.
Мама говорит:
— Немножко и про нас.
— Почему?
— Потому что мы — блокадники.
Я знаю, что они были здесь в блокаду. Только я об этом как-то забыла.
Серёжка спрашивает:
— Кто был в блокаде — всё равно, — что на фронте?
— Не всё равно. Но эта песня относится и к нам.
— Папа, а что вы делали в блокаду?
— Как что делали? Учились в школе. Стояли в очереди. Жили.
— Ну…
— Что — ну? Думаешь, это было так просто?
— Нет, я знаю. А зажигалки ты видел?
— Приходилось.
— А тушил?
— Тоже приходилось.
— Много?
— Сколько мог, столько и тушил.
— А мама?
— И мама.
— А вы вместе их тушили?
— Ну что ты, Серёжа, — говорит мама. — Мы же тогда не знали друг друга.
Я спрашиваю:
— А когда узнали?
— Потом, — говорит мама. — В сорок шестом году. После войны. На вечере в мужской школе.
— А как вы учились в блокаду? Света же не было!
— Учились. Приходили в школу, когда она работала. При коптилках учились. В школе нам хряпу давали.
— Какую хряпу?
— Зелёные листья от капусты.
— А помнишь шроты? — спрашивает папа.
— Какие шпроты?
— Не шпроты, а шроты, — говорит мама. — Такая блокадная еда.
— Вкусная?
— Как тебе сказать… Тогда была вкусная.
— А почему вы нам никогда не рассказываете про блокаду? — говорит Серёжка.
— Вы же были маленькие. Правда, Саша?
— Да, — говорит папа. — Теперь можно рассказывать.
— Мам, — спрашивает Серёжка, — а как же ты жила в блокаду, когда твои родители умерли?
— Жила. У меня была детская карточка. Люди мне помогали. Тётя Надя, например.
— Какая тётя Надя?
— Наша соседка, Надежда Петровна.
— Она?
— Конечно.
— Мама, — говорю я. — Ведь она же сердитая.
— Ну и что же? Сердитая она и тогда была. Но зато хорошая. Я ей знаешь как обязана…
Вот это да! Тётя Надя помогала маме! Значит, она только для виду всегда ругается, а на самом деле хорошая? А всё-таки страшно было, наверное, в блокаду!
— Папа!
— Что тебе, Марья!
— А тебе страшно было в блокаду?
— Конечно.
— А почему конечно?
— Всем бывает страшно.
— И героям?
— И героям.
— А почему же они герои?
— Потому что не слушаются своего страха.
— И ты не слушался?
— Да, пожалуй.
— Ты, значит, герой?
— Ну, нет. Я человек — и всё.
— А я человек?
— Надеюсь.
— И я тоже не буду слушаться своего страха?
— Конечно.
Сидим мы на полянке, кругом лес. Велосипеды наши составлены вместе и поэтому не падают. А мы сидим и разговариваем. Отдохнём здесь, разберём велосипеды и поедем по лесной дороге. Впереди Серёжка, за ним папа, потом мама, а за ней — я. Может, я отстану и останусь одна в лесу. Но я не буду слушаться своего страха. Потому что я человек — и всё. Это мы раньше всего боялись, когда были маленькие. А теперь мы уже не маленькие. С нами обо всём можно разговаривать. Вот как.
