Мы потянули носами. Я действительно ощутил горьковатый запах гари, хорошо запомнившийся мне еще с того похода за колосовиками.
— Вроде бы пахнет, — произнес я, правда не очень уверенно.
— А ты не чуешь? — спросил старик у Витьки.
— Вроде бы чую, — ответил тот тоже довольно уклончиво.
— Серега, залезь-ка на дерево, посмотри кругом, — предложил дед Никанор.
По тону и по нахмуренному лицу деда я понял, что он озабочен и совсем не склонен шутить. Выбрав самую высокую сосну из тех, что росли тут же, возле дороги, я с помощью Витьки добрался до первых нижних сучков, а дальше быстро полез к вершине.
— Гляди, может, где дым видать! — кричал снизу дед Никанор.
Прикрывая глаза ладонью, я осмотрел луга и лесные массивы. Одинаково сизая дымка висела вдали, красное солнце отбрасывало на деревья, на травы, на реку огненные блики. И казалось, будто всюду таился, тлел пожар и только ждал удобного момента, чтобы вырваться огромными жаркими языками пламени. Но пока пламени нигде не было, не видно и темных клубов дыма, хотя здесь, наверху, запах гари чувствовался еще настойчивее. Я сообщил обо всем деду, и он велел мне слезать.
Мы опять таскали воду, дед возился на мельнице. Но я видел, как он часто выходил на улицу, нюхал воздух, что-то сердито бормотал под нос и уходил обратно на мельницу. Мы с Витькой тоже ясно распознавали запах дыма, приносимый чуть заметным горячим ветром с той стороны реки.
До обеда мы едва успели натаскать воды и выкупаться. В такую жару и купание не приносит облегчения. Пока сидишь в воде, чувствуешь прохладу, а вылезешь на берег — снова душно и жарко.
— Вот так-то перед той еще войной, в голодный год было, — мрачно ворчит бабка Аграфена у печки, когда мы молча сидим у стола в ожидании обеда.
Появляется борщ, красный, душистый. Но он не вызывает аппетита. Я только чувствую усталость от духоты и больше всего жажду забраться куда-нибудь в холодок. Но где его найдешь, этот холодок? Даже в прибрежных кустах — словно в парной бане.
— Не спи за столом! — прикрикивает на меня дед, так как я опустил ложку в миску и застыл в такой позе.
— Все начисто попалит, все как есть попалит, — причитает бабка Аграфена.
Но дед вдруг резко перебивает ее:
— Постой-ка! — Он прислушивается, наклоняется к окну, а потом спрашивает нас: — Ничего не слышите?
Мне кажется, что я улавливаю однообразный монотонный звон. А может быть, это мне только слышится?
— Выйди-ка на крыльцо, послушай, — говорит дед.
И мы оба с Витькой выбегаем из избы.
На улице отчетливо слышны отдаленные удары в колокол. Я сообщаю об этом, и старики выходят на крыльцо.
— У Покрова звонят, — говорит бабка.
— Там, — соглашается дед.
Потом все снова возвращаемся в избу и продолжаем обед. Мне кажется странной такая безучастность стариков во время пожара. Пусть горит даже где-то далеко, в каком-то Покрове, но мы не можем сидеть сложа руки! С другой стороны, я представления не имею, где горит и что надо делать. Собираюсь обсудить эти вопросы с Витькой по окончании обеда, но не успеваю. Как только сковородка жареных грибов с картошкой полностью очищена, дед встает и говорит:
— Серега, возьми под навесом у стены багор, ты, Витюшка, заступ, он там в сараюшке, сразу как войдешь, за дверью налево. А ты, старая, собери нам чего перекусить в корзинку. Может, сегодня и не вернемся…
Через полчаса мы идем по тому самому пути, по которому шли тогда за грибами с дядей Васей. У деда Никанора за ремнем топор, на руке — корзинка, у Витьки на плече заступ. Я тоже было попробовал нести багор на плече, но вынужден был отказаться и взять длинный, довольно тяжелый шест наперевес.
Подходим к лесу. Навстречу выскакивают два зайца. Метрах в тридцати оба садятся, словно по команде поворачивают головы и, заметив нас, прыгают далеко в сторону, скрывшись в кустах.
— Пожар почуяли, к реке бегут. Малый зверь, а жизнь знает, — с улыбкой смотрит вслед зайцам дед Никанор. — Там, поди, жарко, моментом шубу припалишь…
В бору неистово стрекочут сороки и, перелетая с дерева на дерево, тревожно посвистывает дятел. Все настойчивее и настойчивее слышится запах гари.
По проселку, на который мы выходим, миновав лес, идут люди. Здесь и мужчины и женщины, пожилые и молодые, мальчишки и девчонки. Все, так же как и мы, несут в руках лопаты, топоры. Только один я с багром. Дед, сняв фуражку, здоровается с седобородым пожилым человеком.
— Не слыхал, Иван Андреич, где началось? — спрашивает он.
— В сельсовете сказывали, будто с Мостища и правой стороной пошло прямо на Яхино…
— Вот ведь скажи ты! — сокрушенно качает головой дед Никанор. — Опять, должно, пастушата костром баловались. Долго ли до беды в этакую жарынь…
— У вас всегда только и есть — пастушата виноваты! — вступилась высокая худощавая женщина. — Небось кто из трубокуров окаянных, цигарку бросил, вот и пошло.
— Да, оно верно, — соглашается седобородый, — сушь кругом, словно порох, и цигарки хватит…
Сзади фырчит автомобиль. Я оглядываюсь: несколько человек забираются в кузов. Может быть, и нас посадят? Но полуторка — «газик», — набирая скорость, проходит мимо. Из кабины нам кричат:
— Там еще машины, всех подберут!
Нас подбирает четырехтонный грузовик. В кузове, кроме нас, человек десять рабочих, едущих на пожар из районного центра. У заднего борта — лопаты, пилы, топоры и короткие пожарные багры. К ним прибавляется наш инструмент. Мой багор не входит в машину, и конец шеста торчит сзади.
Едем быстро. Обгоняем несколько подвод, два гусеничных трактора.
— Видать, сильный пожар, — говорит один из рабочих, степенного вида, поглядывая на мощные тракторы, торопливо расстилающие гусеницы.
— Председатель исполкома и секретарь райкома оба тут, значит пожар серьезный, — отвечает рабочий помоложе.
— Знамо, ежели его не задержать, так он верст сто прочешет, — со знанием дела заявляет наш седобородый.
— Сто не сто, — возражает пожилой рабочий, — а до реки весь этот клин выгореть может…
— А в ем, в клину-то, почитай, пять деревень: Яхино, Юхино… — снова говорит седобородый и перечисляет деревни, загибая пальцы. — Яхино да Юхино, поди, уж и пожитки в поля повывезли…
— Его бы на Марьином ручье перехватить, — перебивает дед Никанор.
Возле мостика через ручей, где мы когда-то с Витькой отдыхали, навстречу нам выезжает открытая легковая машина. Человек в полувоенной форме поднимается и, не вылезая из автомобиля, объясняет шоферу, куда ехать. Наша четырехтонка бежит по дороге направо. Теперь не только чувствуется запах гари, но виден и сизый дым, повисший над низкорослым молодым сосняком.
Разгружаемся прямо на дороге среди леса. Белые хлопья дыма путаются между ветвями сосен и елей, хотя пламени по-прежнему нигде не видно. По обе стороны небольшого проселка люди валят деревья. Тракторы и подводы оттаскивают их куда-то в глубь леса. На образующейся широкой просеке роют канавы. То и дело с разных сторон несутся громкие предупреждающие возгласы:
— Бойся!
Вслед за возгласом слышится свист воздуха, треск подламывающихся сучьев и сильный удар о землю могучего ствола сосны или елки.
— Тащи к оврагу! — слышу я знакомый голос Василия Никаноровича, старающегося перекричать шум тракторов.
Нахожу глазами дядю Васю. Он кричит что-то трактористу, машет рукой, видимо показывая, куда надо тащить огромную сосну, привязанную к концу троса. Потом бежит дальше.
Все люди кругом заняты каким-нибудь делом. Даже Витька и тот давно ковыряется лопатой в канаве. Один я стою со своим длинным, нескладным багром и не могу сообразить, как употребить его в дело. Колупать землю им невозможно, пилить или рубить тоже. Бросить бы его, да, боюсь, влетит от деда Никанора. Стою в растерянности и не знаю, как быть, но тут слышу голос:
— Эй, парень с багром, иди-ка сюда!
Двое пареньков немного постарше меня с двуручной пилой в руках склонились возле ствола небольшой сосны. Один из них машет рукой и кричит: