Когда я вошла, в гостиной было темно, хотя спокойное зимнее солнце начало садиться час назад. Всё как обычно. Мама не заботилась о том, чтобы я чувствовала себя как дома. Она уже пригласила меня на ужин, так что её обязательства были выполнены.
Свет из кухни, расположенной в задней части дома, падал длинным ярко-оранжевым прямоугольником на старый ковер, раскинувшись до самого края обшарпанного кофейного столика. Я слышала, как мама гремела чем-то на кухне, добавляя последние штрихи к ужину. Стучали кастрюли, закипала вода, открывались ящики и гремели ложки, но ни радио, ни телевизора слышно не было. Только то, как она доводила до совершенства наш ужин, и негромкое покашливание папы из их спальни.
Я постояла минуту, невидимая и незамеченная. Сделав глубокий вдох, я почувствовала весь букет воспоминаний и эмоций. Моя грудь сжалась, и я не могла понять, связано ли это с тем, что я согласилась на ужин или с ностальгией по детству, когда у меня не было никаких обязанностей. Чтобы это ни было, но это чувство тяжёлым грузом легло мне на сердце, и мне хотелось вырвать его из своего тела, достать изнутри себя и в чём-нибудь увековечить. Я хотела нарисовать вот этот момент, каким–то образом переместить его из реальности на холст.
Я бы сосредоточилась на растянутом треугольнике света, сделала бы его центром композиции. Ковёр был бы правильного цвета, выцветший и коричневый. Мне бы пришлось провести множество часов, вырисовывая зернистость дерева на кофейном столике. И для дверного проёма пришлось бы выбрать правильные пропорции.
Затем на заднем плане я бы добавила маму у плиты, её чёрные волосы, усыпанные сединой, собраны в низкий хвост. Я бы нарисовала её голову наклонённой над кастрюлей, и детально прорисовала бы её пальцы, согнутые вокруг деревянной ложки, и чёрные брюки и рубашку, которая точно была на ней сейчас надета. Но я бы скрыла её лицо.
Каким-то образом я бы включила в композицию главную спальню. Может быть, в виде части дверного проёма, где бы виднелся угол кровати, а на краю — пара огромных ног в носках.
Всё это я бы раскрасила в серые, чёрные и коричневые тона. Весь свет сосредоточился бы в одном месте. И я бы позволила зрителям увидеть ту историю, какую они бы хотели. Я бы позволила им посмотреть на закулисье моей семьи, и они могли бы сами сделать свои выводы о той истории, которую я им рассказала.
И она бы зависела от них, и от их видения мира. Это могла быть история о стойкости и преданности, о людях, которые держатся вместе несмотря ни на что, про счастливый конец. Но это также легко могло превратиться в трагедию. Я сама ещё не решила.
Я потрясла ключами и откашлялась. Уронив сумочку на кресло рядом с окном, я постаралась издать столько шума, сколько было возможно, и направилась в кухню.
— Я тут! — крикнула я, чтобы все, кто был в доме, знали, что я приехала.
Мама повернулась на своём месте у стола и посмотрела на меня точно ястреб. Она никогда не красилась, поэтому её глаза всегда выглядели точно бусины, а её оценивающий взгляд вызывал тревогу.
— Привет, — сказала она.
— Привет.
Тяжесть у меня в груди усилилась. Я немного переживала из-за своего выбора одежды и вообще из-за любого жизненного выбора, который мне приходилось делать.
Она вернулась к ужину и наклонила голову.
— Мне надо, чтобы ты накрыла на стол. Я просила твоего отца, но у него очень важное дело в другой комнате.
— Ты имеешь в виду, сон? — подразнила я. — Не беспокойся, мамочка. Какой смысл приезжать домой, если не заниматься тут домашними делами.
Не повернув головы и не придавая значения моей искренней честности, она фыркнула над своей кипящей едой.
— Он сегодня очень устал спать. Его дневного сна ему видимо не хватило. И я, знаешь ли, разбудила его, когда пылесосила, поэтому ему пришлось начать заново, когда я закончила. У этого мужчины нет стойкости.
— У него есть стойкость. Он женат на тебе уже тридцать лет.
Я давно уже не старалась оставаться в стороне родительских отношений. Это могло бы прозвучать странно для обычного человека, не любящего конфликты, но я сталкивалась с этим сложным уроком уже не один раз. Если я оставалась в стороне, это никогда не заканчивалось. Если я ввязывалась и начинала напоминать моим родителям, как сильно они любят друг друга, они прекращали конфликт, только затем, чтобы остановить меня.
Вот так я и поддерживала мир в семье.
Кто-то мог бы подумать, что это делало меня смелой, и что я могла ввязаться в любой конфликт или разобраться с критической ситуацией, или просто постоять за себя. Но, по правде говоря, имея дело с родителями всю мою жизнь, в любом конфликте я чувствовала себя неуютно.
Я даже хвалила себя за то, что у Веры и Ванна были прекрасные отношения. Я чувствовала себя ответственной за то, чтобы они любили друг друга.
Я не могла выносить их ссоры, когда мы были детьми. Я начинала истерично плакать, как только они начинали драться. И Ванн не то, чтобы очень заботился обо мне, он просто не любил, когда девочки плакали. Это был один из его самых больших страхов — плаксивые женщины. Поэтому он готов был сделать всё, что угодно, чтобы я прекратила — даже помириться со своей несносной сестрой.
Когда мы стали старше, Ванн всё меньше воспринимал меня как девушку и всё больше как сестру, и мои слёзы имели на него всё меньше и меньше влияния. Поэтому в наши подростковые годы я прекращала плакать и просто уходила. Мы могли быть посредине домашнего задания или кулинарного эксперимента Веры, но если атмосфера хоть немного накалялась, я собирала вещи и уходила.
Не ради них, ради себя.
Ссоры сводили меня с ума. И после прослушивания этого нескончаемого саундтрека у себя дома, я неплохо научилась останавливать их, разрешать конфликт или убегать от него.
— Он не может позволить себе развод, — проворчала мама.
— Мам, он знает, что я накрою на стол. Я это всегда делаю. И всегда буду делать.
Она проворчала что-то себе под нос и кинула на стол подставки под горячее, словно это были фрисби. В моей маме интересным образом сочетались решительная баба-гром, говорившая всё как есть, и праведная любительница нравоучений. На одном дыхании она задавала жару папе, или швыряла подставки под горячее, словно звезда фрисби, а потом читала мне нравоучения о том, что не надо жаловаться на босса или класть локти на стол.
Когда подставки были на месте, она опять повернулась к своей плите и что-то сердито пробормотала про папу и его дурацкое право на сон в любое время. Папа ещё даже не появился на кухне, а я уже знала, каким будет этот вечер. Если папа спал уже второй раз за сегодня, на то была причина.
Потому что в этом доме, если мама не была счастлива, никто не был счастлив до скончания века. Вот прямо до самого конца. Когда уже даже прошёл эпилог, благодарности и началось введение во вторую часть.