Все в этом мире создается нашим — твоим, моим — потом и кровью. Но не будь на свете детей, что стало бы с нами и нашей жизнью. Дети приходят к нам беспомощными и обнаженными. Может быть, именно это делает их такими дорогими и необходимыми для нас…
Мне было восемнадцать, когда брат вовлек меня в подполье — мы готовили вооруженное восстание. Однажды я пошел в соседнее село на собрание ячейки. Вдоль дороги вереницей плелись люди. Нет, это были не люди, а груды тряпья, скелеты, жалкие сгорбленные тени. У перекрестка я увидел ребенка. Он сидел, прислонясь спиной к могильной насыпи; когда-то здесь похоронили нищего, и по обычаю прохожие бросали на нее горсть земли или оставляли мелкие монетки. Лицо ребенка, и без того желтоватое, в косых лучах заходящего солнца казалось совсем желтым. Только высокий выпуклый лобик с маленьким шрамом у виска говорил о том, что он был когда-то шалуном и непоседой…
Я остановился и спросил мальчика, где его родные. Но что он мог мне ответить? Он знал только одно — голод. Может быть, родные его упали где-нибудь на дороге, настигнутые смертью, или просто оставили его, чтобы он сам попытал счастья, а может, чтобы не видеть, как он будет угасать у них на глазах. Подобные случаи были тогда нередки.
— Уходи, уходи! — вдруг злобно забормотал мальчик. Он прогонял меня. Почему? Да просто, постояв возле него, я наверняка зашагал бы дальше, как и все другие, что останавливались, а потом уходили от него. Я-то понимал почему; но откуда ему было это понять. И все-таки слова его, обращенные, в общем-то, даже и не ко мне, запали в мое сердце, и долгое время спустя, сидя уже на собрании, я все еще слышал его обессилевший голос.
И мне казалось тогда, что этот малыш как-то связал мою судьбу со своею, с судьбой всех людей на земле.
На ячейке мне поручили в ближайший базарный день, пользуясь толчеей, обследовать подходы к зернохранилищу, стоявшему у въезда в селение. Я бродил по рынку. Голод притаился, но уже то тут, то там выпускал свои страшные когти.
Вдруг раздался чей-то вопль, и меня сразу же втянуло в людской водоворот, из которого я уже не мог выбраться. Гнались за девочкой, укравшей что-то съестное. Ее поймали у самых ворот зернохранилища. Если бы она отдала краденое, дело закончилось бы двумя-тремя подзатыльниками. Но девочка, крепко обхватив руками узелок, каталась по пыльной земле, ее били ногами, топтали. Черные волосы, длинные и жесткие, закрывали ее лицо, лишь изредка мелькали воспаленные глаза. Я бросился в толпу. Мне тоже досталось; впрочем, и я огрел кого-то разок-другой. Боль от ударов была нестерпимой, ведь мяса на мне не было, были одни лишь кости, покрытые тонкой кожей.
— Почему вы избиваете друг друга? — крикнул я.
— Мы голодны, вот и все… — отвечал чей-то злобный голос.
Девочка поднялась.
— Я тоже хочу есть! — сказала она.
Все сразу затихли. Люди, только что готовые разорвать друг друга, умолкли и насупились. Пользуясь этим, девочка выбралась из толпы и кинулась наутек. Откуда только взялись у нее силы, она летела, как стрела, и минуту спустя ее уже не было видно. Я подумал, что хорошо бы и мне использовать этот случай — здесь собрался народ, а я много мог им сказать. Но пока я не имел на это права: если бы я «раскрылся», то не смог бы больше работать легально… Я посмотрел девочке вслед, путь ее был обозначен в пыли желтыми крошками жмыха.
Обойдя зернохранилище и понаблюдав за сторожевыми постами и сменой караулов, я вернулся.
Желтые крошки уже затерялись в пыли. Но мне чудилось, будто я все еще их вижу, и я не мог отделаться от странного ощущения, что если пойду по этому теперь уже стертому следу, то познаю сокровенные людские тайны. И потому я вовсе не удивился, когда снова встретил девочку сразу же за зернохранилищем. Рынок уже опустел, и я один шагал по дороге. Девочка шла впереди, совсем недалеко от меня. Это была она, ошибиться я не мог. Длинные жесткие волосы рассыпались по плечам, прикрывая рваную кофту, сквозь дыры виднелась темная, землистая спина, на которую только что обрушилось столько пинков и ударов.
Я негромко окликнул девочку. Она оглянулась и, ускорив шаг, пошла напрямик через поле, пустынное, белесое и раскаленное от солнца. Внезапно она остановилась. Я подошел и несмело тронул ее за плечо. Она не шевельнулась. В руках у нее был какой-то тяжелый узел. Нет, не узел. В грязные тряпки был завернут застывший в судорогах ребенок.
— Умер? — спросил я.
Девочка не ответила. Значит, умер. У ребенка был высокий выпуклый лоб и маленький шрам у виска.
— Как это случилось? — закричал я.
— Очень просто, — покачала головой девочка и, опустившись на землю, положила ребенка рядом. Я подумал, что никто ведь не заставлял ее подбирать малыша и вести за собой от самого перекрестка.