После побега из тюрьмы я скрывался некоторое время в одной семье, на чердаке дома, стоявшего прямо на главной улице волостного центра. Помню, ночью, когда я уходил оттуда, меня охватило радостное предчувствие встречи с природой. Но пейзаж партизанского края переменился, на всем лежала печать разрушения. На полях в рост человека поднялись сорные травы. Я продирался сквозь эти заросли, весь исколотый и исцарапанный колючками и острыми, жесткими листьями. Потом дорогу мне преградила какая-то яма — провал, заполненный водой. Сверху вода была подернута тонкой белой пленкой. Казалось, будто в нее с опрокинувшегося ночного неба упала луна. И я тоже провалился в эту топь и стал увязать в жидкой грязи, раздирая руками водоросли и плесень…
Уже под утро набрел я на партизанского командира, прежнего моего «квартирохозяина».
— О, господи, ты, наверно, голоден? Замерз? Небось устал? Пойдем ко мне! А мы недавно о тебе вспоминали… — улыбался он, засыпая меня вопросами. Я даже не ожидал, что он так обрадуется.
Знаменитая их корзина окончательно разорвалась и перекочевала за зеленую бамбуковую изгородь, окружавшую деревню. Одна половина ее валялась в яме, напоминавшей разверстую жабью пасть, другая — лежала на песке под навесом из пальмовых листьев. На нее падал прозрачный ласковый луч восходящего солнца. Я как завороженный глядел на нее. Вдруг послышался детский плач, громкий и требовательный. Жена моего друга вскочила.
— Малыш! — сообщила она мне как нечто само собой разумеющееся, о чем все давно уже знают.
Пока они хлопотали, стараясь приготовить угощение повкуснее, меня — будто для того, чтобы приглядывать за ребенком, который, кстати, крепко спал, — заставили лечь отдохнуть. Мне хотелось крепко обнять малыша, но я не смел дотронуться до него. Круглая головка его со стоявшими торчком волосиками напоминала маленькую тыкву. Он громко чмокал губами — может, искал во сне мамину грудь. А может быть, он уже видел сны? Вдруг мальчонка повернул голову и уткнулся мне в руку. Капля слюны, пахнувшей материнским молоком, прошла сквозь рукав рубахи, попала на едва просохшую рану.
С того дня сон ребенка для меня — святыня. Он — воплощение священного покоя, он рождает уверенность в наших сердцах, в сердцах людей, принадлежащих поколению, которое почти всю жизнь вынуждено противостоять жесточайшим испытаниям, выпавшим на долю родины.
Мальчик, обожженный напалмом, спал, приоткрыв рот; на зубах его виднелись следы фиолетовых чернил. Нам пришлось немало потрудиться, пока он уснул.
С вечера американцы непрерывно бомбили недавно проложенное неподалеку шоссе. Иногда они вешали осветительные ракеты. Они шли на большой высоте, не снижаясь, сбрасывали бомбы и уходили. Гул самолетов даже не был слышен из-за воя бомб и грохота разрывов. Это называлось «бомбежкой по заданным квадратам» и должно было парализовать всю округу.
Ожоги на теле мальчика начали подживать, но сердце и легкие были в плохом состоянии, пульс слабый, и дыхание неровное. Он все время задыхался. Лицо его то краснело, наливаясь кровью, то снова становилось иссиня-бледным. Тело напряженно вытягивалось в струну и потом медленно обмякало. Девушка уже несколько раз давала ему кислород…
Близилось утро, но после такой напряженной ночи невозможно было заснуть. Я подошел к постели мальчика. В тусклом свете фонаря, стоявшего у самой стены, я увидел нашу девушку. Она делала ему искусственное дыхание. Потом она наклонилась и, прижавшись к лицу ребенка, стала вдувать ему воздух изо рта в рот. Я не слышал ее дыхания, видел только, как поднимались и опускались ее хрупкие плечи.
— Идите отдыхать! — сказал я.
Она, не отводя глаз от ребенка, прислушалась к неожиданно наступившей тишине.
— Товарищ комиссар, — голос ее звучал с трудом, словно что-то мешало ей говорить, — разрешите мне… разрешите, я скажу вам… Потому что вы для меня все равно что отец. Я очень люблю папу… В ту войну я была еще маленькой. Мы с мамой были в эвакуации. Я ничего не видела и не знала, кроме дорог в джунглях, узеньких улочек и ночной школы, где я училась. Мне очень жалко отца… он ведь на всех фронтах побывал, и теперь у него столько болезней — и желудок, и печень, и давление… Но у него такой трудный характер. Мы с друзьями шутили, и я негромко свистнула… ну что тут особенного, а отец целый час читал мне мораль… Я только теперь поняла… Я ведь еще молода, а у меня в жизни было уже столько счастья, и я должна сделать что-то такое…