А в полдень я видел, как женщины-ополченки, которыми командовала Суан, во время воздушной тревоги бежали с поля к бетонному мосту через канал и винтовочным огнем отражали атаки четырех американских самолетов, заходивших на мост. Янки не осмелились спуститься пониже и, побросав с высоты бомбы (при этом был ранен один буйвол), улетели.
Уже смеркалось, когда, закончив прощальный ужин и вручив мне «дорожный паек», хозяева вышли проводить меня до околицы. Девочки повисли на мне и ни за что не хотели отпускать. Суан, так и не успев переодеть забрызганное грязью платье, с ружьем за спиной и сигнальным фонарем в руке провожала меня и дальше — собственно, нам было по пути, она возвращалась на свой пост. Прощаясь с ней, я немного задержался. Мне было жаль, что день этот подходит к концу. Я вдруг вспомнил, что так и не успел спросить у нее о Лонге, «шофере Транспортного управления», с которым мне не довелось встретиться…
По этой дороге шагал я семнадцать лет тому назад, а до меня шли по ней мои предки — поколение за поколением. И вот сейчас я иду по ней снова. И вместе со мной держат путь друзья: Суан, Тху… Суан была тогда такой же малышкой, как Ви. Это она ведь Хен-болыная, с сестренкой на руках, как мышка с мышонком, бродила по деревне и кричала: «Старуха, старуха…» А теперь Суан гордо и мужественно сражается со сверхзвуковыми самолетами…
Я стоял и глядел на Суан при свете фонарика, подвешенного на вышке.
— Чуть не забыла! — спохватилась девушка. — Держите ваш пропуск.
Я взял у нее командировочное удостоверение. Хотелось сказать ей что-то по-настоящему теплое, душевное, важное. Но единственные, настоящие слова так и не нашлись…
И опять, словно отдыхавший на привале солдат, я выступаю в дорогу. Как в то далекое утро — по прохладной и мягкой траве на обочине. Они повсюду нежны и шелковисты — травы моей земли… Снова пойду, ступая след в след за теми, кто шли первыми. И сердце забьется радостно от того, что и я проторил свою малую тропку… Темными ночами и в дождливые, непогожие дни буду я замедлять шаг у придорожных домов, черпая в каждом щедрое человеческое тепло и силу на нелегком моем пути…
Огромная машина с ярко горящими фарами, тяжело гудя, приближалась к вышке. Я невольно посторонился. Суан, схватив флажок и фонарь, выскочила прямо на середину дороги. Шофер едва успел затормозить в нескольких шагах от нее. Гневный голос Суан прорывался сквозь шум мотора:
— Почему включены фары? Ты что, рехнулся?
Шофер высунул голову из кабины, блеснули в улыбке белые зубы:
— Вот шальная! Под колеса захотелось? Прошу прощения, не углядел, что есть дежурный!
Голос Суан немного смягчился:
— Вы разве не видите: американец повесил «фонарь»?
Я взглянул в ту сторону, куда показывала Суан. Километров за десять отсюда в небе висела на парашюте ракета, бросавшая зловещий, мертвенный свет.
Шофер тоже посмотрел туда, потом притворно вздохнул:
— Благодарю, товарищ дежурный, большое вам спасибо. Не сообщите ли, как вас зовут?..
Здесь-то я и распрощался с Суан. Меня подхватил и понес стремительный людской поток, хлынувший с наступлением темноты на дорогу. Тягачи с пушками, грузовики, автобусы, все с одним-единственным тусклым фонариком под передней осью, — укрытые свисающими ветками маскировки, воинские колонны на марше, вереницы велосипедов… Я прошел немного пешком, ведя велосипед рядом с собой, потом оглянулся в последний раз: сигнальный фонарь Суан казался отсюда крохотным кроваво-красным зрачком, а где-то еще дальше в ночи неясно белела крыша ее дома. На крыльце смутно желтела лампа. Наверно, сестренки смотрели свою новую книжку с картинками…
Непонятное волнение стиснуло вдруг мне сердце. Я представил себе их всех: Суан, Кая с женой, болтушку Ви и даже Лонга с его машиной, которых я и вовсе-то никогда не видал. И вокруг как будто повеяло теплом обжитого дома и пряным запахом свежесрубленных бревен.
Прощайте, дома, провожающие нас на бескрайних дорогах! Ночь, и мы снова уходим в бой…
Хоай Ву
Шелест пальмовых листьев
Может, любовь их и родилась в тот день, когда они подрывали мины на шоссе номер восемь.
Стояло ясное майское утро. Речные пальмы у озера Вам-ко-донг, не успевшие еще стряхнуть переливавшиеся на листьях последние капли росы, вдруг зашелестели и дрогнули от грохота, потрясшего небо и землю.
Хоа, пригнувшись, бежал по берегу, окаймлявшему рощу. Он оглянулся и крикнул едва поспевавшей за ним Сыонг:
— Уже недалеко, Сыонг! Пригнись пониже, а то заметят и откроют стрельбу!
— Подожди! Опять размотался шнур! — тяжело дыша, попросила Сыонг. По лицу ее катились крупные капли пота, волосы, серые от пыли, в беспорядке падали на лоб.
Хоа остановился, молча взял катушку и, опустившись на колени, стал наматывать шнур. Сыонг присела рядом, сняла с головы пеструю косынку и поправила волосы. Поглядев на дорогу, где клубился густой черный дым и суетились американские солдаты, она спросила:
— Отчего столько дыма, может, бензовоз подорвался?
— Наверно. Когда ты нажала кнопку, я был далеко от дороги. На бензовозе было полно американцев. Значит, худо-бедно, а еще десяток собак отправили к праотцам!
— Когда ты уйдешь на тот берег? — вдруг вспомнила Сыонг.
— Сперва провожу тебя, потом… — неуверенно ответил Хоа.
Взгляд его был прикован к мотку шнура, но он торопился, и шнур
все время соскальзывал с катушки. Раньше Сыонг непременно посмеялась бы над его неловкостью, но сегодня она молчала, задумчиво наклонив голову. Время от времени она поднимала руку, обрывала два-три круглых листка гуайявы и, разорвав их на мелкие кусочки, выбрасывала. Потом тянулась за новыми листьями…
Хоа был партизаном из Ми-тхань-донга. Их волость входила в освобожденную зону. Вот уже год, как по соглашению о совместных действиях он и его друзья переправлялись на этот берег в Тан-фу и вместе со здешними партизанами врывались в стратегическую деревню, подрывали транспорт на шоссе, обстреливали поезда…
Так они и повстречались с Сыонг. Они были, как говорится, просто знакомы. Встречая ее, Хоа улыбался, но больше молчал. Оно и понятно: Сыонг ведь была очень хорошенькой, и Хоа всегда смущался. Да они почти никогда и не оставались наедине — вокруг всегда были ребята из отряда, а после боя сразу приходилось возвращаться на свой берег.
Сегодня они впервые оказались одни, и оба испытывали некоторую неловкость.
Хоа, смотав наконец шнур, положил его на краю траншеи, извивавшейся среди пальм.
— Ты там на шоссе, когда переодетая шла, была ну вылитая монахиня, — пошутил он.