— О, господи, ты, наверно, голоден? Замерз? Небось устал? Пойдем ко мне! А мы недавно о тебе вспоминали… — улыбался он, засыпая меня вопросами. Я даже не ожидал, что он так обрадуется.
Знаменитая их корзина окончательно разорвалась и перекочевала за зеленую бамбуковую изгородь, окружавшую деревню. Одна половина ее валялась в яме, напоминавшей разверстую жабью пасть, другая — лежала на песке под навесом из пальмовых листьев. На нее падал прозрачный ласковый луч восходящего солнца. Я как завороженный глядел на нее. Вдруг послышался детский плач, громкий и требовательный. Жена моего друга вскочила.
— Малыш! — сообщила она мне как нечто само собой разумеющееся, о чем все давно уже знают.
Пока они хлопотали, стараясь приготовить угощение повкуснее, меня — будто для того, чтобы приглядывать за ребенком, который, кстати, крепко спал, — заставили лечь отдохнуть. Мне хотелось крепко обнять малыша, но я не смел дотронуться до него. Круглая головка его со стоявшими торчком волосиками напоминала маленькую тыкву. Он громко чмокал губами — может, искал во сне мамину грудь. А может быть, он уже видел сны? Вдруг мальчонка повернул голову и уткнулся мне в руку. Капля слюны, пахнувшей материнским молоком, прошла сквозь рукав рубахи, попала на едва просохшую рану.
С того дня сон ребенка для меня — святыня. Он — воплощение священного покоя, он рождает уверенность в наших сердцах, в сердцах людей, принадлежащих поколению, которое почти всю жизнь вынуждено противостоять жесточайшим испытаниям, выпавшим на долю родины.
Мальчик, обожженный напалмом, спал, приоткрыв рот; на зубах его виднелись следы фиолетовых чернил. Нам пришлось немало потрудиться, пока он уснул.
С вечера американцы непрерывно бомбили недавно проложенное неподалеку шоссе. Иногда они вешали осветительные ракеты. Они шли на большой высоте, не снижаясь, сбрасывали бомбы и уходили. Гул самолетов даже не был слышен из-за воя бомб и грохота разрывов. Это называлось «бомбежкой по заданным квадратам» и должно было парализовать всю округу.
Ожоги на теле мальчика начали подживать, но сердце и легкие были в плохом состоянии, пульс слабый, и дыхание неровное. Он все время задыхался. Лицо его то краснело, наливаясь кровью, то снова становилось иссиня-бледным. Тело напряженно вытягивалось в струну и потом медленно обмякало. Девушка уже несколько раз давала ему кислород…
Близилось утро, но после такой напряженной ночи невозможно было заснуть. Я подошел к постели мальчика. В тусклом свете фонаря, стоявшего у самой стены, я увидел нашу девушку. Она делала ему искусственное дыхание. Потом она наклонилась и, прижавшись к лицу ребенка, стала вдувать ему воздух изо рта в рот. Я не слышал ее дыхания, видел только, как поднимались и опускались ее хрупкие плечи.
— Идите отдыхать! — сказал я.
Она, не отводя глаз от ребенка, прислушалась к неожиданно наступившей тишине.
— Товарищ комиссар, — голос ее звучал с трудом, словно что-то мешало ей говорить, — разрешите мне… разрешите, я скажу вам… Потому что вы для меня все равно что отец. Я очень люблю папу… В ту войну я была еще маленькой. Мы с мамой были в эвакуации. Я ничего не видела и не знала, кроме дорог в джунглях, узеньких улочек и ночной школы, где я училась. Мне очень жалко отца… он ведь на всех фронтах побывал, и теперь у него столько болезней — и желудок, и печень, и давление… Но у него такой трудный характер. Мы с друзьями шутили, и я негромко свистнула… ну что тут особенного, а отец целый час читал мне мораль… Я только теперь поняла… Я ведь еще молода, а у меня в жизни было уже столько счастья, и я должна сделать что-то такое…
— Товарищ младший лейтенант… — начал я, но вдруг где-то рядом загрохотал взрыв. Подпорки и стены убежища зашатались. Мальчик проснулся и крикнул испуганно:
— Мама! Мама, где ты?
Девушка-врач стремительно бросилась к ребенку, прикрыв его своим телом, и задула лампу. Но я успел заметить, как напряглось ее хорошенькое бледное лицо под врачебной шапочкой. Я разглядел даже легкий пушок у ее стиснутых губ, эта мелочь почему-то особенно врезалась в память. Я направился было к выходу, но в этот момент прямо надо мной сверкнуло ослепительное ярко-красное пламя, и я ощутил, как разверзлась вокруг нашего убежища земля, и меня ударило упругим горячим воздухом.
Я принял решение немедленно перевести отсюда раненых в более глубокие и надежные укрытия.
Легкораненые шли сами, поддерживая друг друга, по траншеям к подножью видневшегося впереди холма. Тяжелораненых мы на носилках, а то и прямо на спине перетаскивали в окопы, вырытые там, где раньше была живая бамбуковая изгородь и в земле сохранились еще тесно переплетенные корни. В небе ревели самолеты. Свистели бомбы и полыхали кроваво-красные вспышки разрывов. В селе начались пожары. Зловещее ночное небо раскалилось от огненного зарева. Земля опрокидывалась и уплывала из-под ног.
Вдруг прямо над нами загорелась осветительная ракета, бросив на землю призрачный зеленоватый свет. В одном из ходов сообщения прямо перед собой я увидел девочку. Ракета светила так ярко, что я разглядел даже черные пятна сажи на ее лице.
— Не ходите туда! — крикнула она.
— Почему? — я посадил на землю раненого, которого вел по окопу, и подошел к ней.
— В деревню нельзя, ее бомбят! Поворачивайте назад.
— Но… — начал было я.
— Нет! — настаивала девочка. — Вам надо идти обратно, а потом свернуть к нашей школе. Вы знаете дорогу?
— Знаю, — я взял ее за руку. — Ты тоже пойдешь с нами.
Я почти не видел ее лица, ракета уже погасла; но всякий раз, когда она открывала рот, в темноте белели маленькие зубы, и мне казалось, будто они перепачканы чернилами. По утрам из госпиталя было видно, как ребята с книжками в руках идут в школу. Может, и эта девочка тоже была среди них? Вспыхнула еще одна осветительная ракета. От светящегося пучка тянулись тонкие струйки белого дыма, похожие на маленькие слоистые облачка. Самолеты держались теперь очень высоко, и слышен был только пронзительный свист бомб… Девочка быстро нагнулась, прижавшись к стенке окопа, и выдернула руку из моей ладони.
— Ты куда?
— Побегу в поле к маме. А то она еще начнет меня искать…
И она исчезла за поворотом траншеи.
Я повел раненого к школе. Мы шли быстро, но время от времени оборачивались, и один раз, всего только один раз, мы увидели где-то далеко фигурку девочки с развевающимися волосами, освещенную резким, до боли в глазах, светом ракеты. Наверно, траншея кончилась, и девочке пришлось бежать поверху.
Возле школы я встретил нашу девушку. Она тоже привела туда раненых. Сама она приняла такое решение или кто-то направил ее сюда? Заметив мой удивленный взгляд, она потупилась и вдруг произнесла скороговоркой, словно желая поскорее вытолкнуть из себя слова:
— Разрешите доложить, мальчик умер!
Я сразу не понял.
— Разрешите доложить, — повторила она. — При транспортировке у мальчика снова был приступ удушья…
Теперь я понял, но крикнул ей:
— Нет!