Выбрать главу

Между тем настала наша очередь двигаться, мы сели в своё великолепное ландо, ярким пятном желтевшее в длинной очереди фронтовых машин. У выезда на шоссе к нам молча подсел сержант. Так вот отчего так хмуро его крупное худощавое лицо, вот почему он отворачивается, когда видит печальные вереницы штатских немцев, тянущиеся по обочинам, и какая-то злая жилка начинает дёргать углы его век, когда встречаются длинные, медленно бредущие колонны военнопленных, устало сверкающих белками глаз из-под плотных зеленоватых масок пыли…

К Берлину движение на дорогах становилось гуще и, наконец, уплотнилось в несколько сплошных колонн, на разных скоростях несущихся в одном направлении. Чтобы вырваться из густого пыльного облака, висевшего над автострадой, Миша свернул на большак, с большака на просёлок, стараясь найти путь посвободнее. Но все дороги были забиты. Машина наша всё время обгоняла артиллерию, танки, самоходки, открытые грузовики с загорелой весёлой пехотой, противовоздушные части с огромными зачехлёнными прожекторами и звукоуловителями, пыльные шеренги мотоциклистов и конницу, такую странную в этом потоке стали и рычащих моторов, и снова танки, и снова огромные пушки, влекомые могучими тракторами.

Сбившиеся с ног регулировщики истекали потом на перекрёстках. Поднятая колёсами и гусеницами пыль плыла к небу такими густыми облаками, что солнце тонуло в них и стояло над Германией, как тусклый круг кроваво-багрового цвета. Бензиновая гарь пропитывала воздух, и уши начинали болеть от непрерывного рокота моторов.

Наконец у самого Берлина, где части останавливались и перегруппировывались, машине удалось вырваться из клубов пыли. Перемахнув по широкому виадуку бетонное кольцо Берлинерринга, она въехала в пригород. За чугунными литыми решётками, за зелёной стеной деревьев прятались особняки. Возле них во дворах стояли шеренги машин. Хлопотливо потрескивали движки походных раций, дымили походные кухни. Флаги с красными крестами свешивались с крылец самых роскошных вилл. Связисты тянули провода, обматывая их вокруг чугунных столбов трамвая. Где-то тихонько попискивала гармошка, такая неожиданная, милая в этом чужом, мрачном городе. Девушка — военный почтальон — в лихо заломленной на кудрявой голове пилотке торжественно шла с полной сумкой по улицам этого богатого и потому, вероятно, пощажённого американскими бомбардировщиками пригорода.

Но с каждым перекрёстком картина становилась мрачнее. Исчезла зелень. Появились чёрные, местами уже поросшие травой, местами ещё дымящиеся развалины. У станции метро теснились санитарные автомобили. Две девушки в окровавленных халатах вынесли из подземелья носилки, на которых, закрыв глаза, лежал солдат в мундире вражеской армии. Девушки ступали осторожно, стараясь шагать в ногу. Сержант неприязненно покосился на них:

— Точно молоко несут — расплескать боятся. А моя б воля, дал бы я туда, в это метро, гранату, другую — и никакой возни.

— Не положено, сержант: раненый — он раненый и есть, — сказал Миша и помахал рукой пригожей санитарке. — Эй, курносая, много их там?

— Их там таскать — не перетаскать, всё метро ранеными забито, — ответил за неё ефрейтор Тихомолов. — Они их туда позаносили и бросили, ни пищи, ни медицинской помощи. Некоторые уже давно померли и лежат. Вонища! Это ещё что, а в одном месте фашист в метро воду из реки пустил, затопить раненых хотел… они к нам не попали. Волки, одно слово — волки.

На войне всегда лучше быть среди знакомых. Я решил, миновав корпус и бригаду, пробираться прямо в батальон, в котором служили мои случайные спутники. Мы осторожно ехали меж бесформенных кирпичных холмов, по которым трудно было даже угадать былые очертания улицы. Из сохранившейся подворотни возник часовой и преградил дорогу. Дальше езды нет. Только пешком. Это уже позиции.

— Хозяйство всё там же, где и вчера? — спросил сержант, обменявшись с часовым заветными словечками пароля и отзыва.

— Там же, дальше не пускает, упёрся, огня много. Батальонного вчера вечером ранило.

— Пошли, — командует сержант.

Мы прощаемся с Мишей, который, пятясь, уводит своё яичное ландо. Пробираясь от руины к руине, движемся меж каменных груд. Трудно даже представить себе, что это было когда-то улицей. Скорее всё это похоже на каменоломню, где добыча ведётся открытым способом. Лишь какие-то случайные штрихи: синяя табличка с надписью: «Эйзенштрассе», сверкающая зелёными изразцами печка, прилепившаяся к уцелевшему куску стены где-то на уровне третьего этажа, ржавая швейная машинка, о которую мы все трое по очереди спотыкаемся, да странное обилие железных кроватей, высовывающихся из кирпичной трухи то там, то здесь, — напоминают, что тут жили люди. Звуки разрывов в теснинах руин становятся оглушительными, слышны пулемётная перестрелка и упрямые, как дробь отбойных молотков, автоматные очереди.