Эх, с каким бы жаром при личной встрече рассеял лейтенант все сомнения милой девушки! Какие слова нашёл бы он, чтобы рассказать ей, что каждая его свободная минута отдана ей, что, засыпая где-нибудь в дороге, он думает о ней и ему становится тепло и уютно на холодном сиденье машины, что в минуту опасности её светлый образ является к нему и делает его бесстрашным и хладнокровным. Как рассказал бы он ей при встрече о своём приятеле ефрейторе Лиходееве, об остальных водителях, готовых ехать с ним хоть в самое пекло, о том, какие это все смелые, храбрые, дружные солдаты! Но всё, что так легко можно было бы рассказать при встрече, никак, ну никак не укладывалось в строки письма. И, боясь насмешить напыщенным стилем девчат из военной цензуры и самоё адресатку, он яростно рвал пространное письмо и вместо него на четвертушке бумаги писал сухой короткий ответ, похожий на рапорт о доставленных грузах.
Но вот наступил день, когда лейтенанту Пастухову подумалось, что ему, наконец, будет о чём написать любимой девушке и далёким друзьям. Части Советской Армии, развёртывавшие за Днепром весеннее наступление, замкнули у Корсуни-Шевченковской большую немецкую группировку. Продолжая двигаться вперёд в условиях невероятной украинской распутицы, они сжимали это кольцо. Только под Сталинградом видел лейтенант Пастухов такие массы брошенной техники, такое обилие вражеских трупов, валявшихся в лощинах, балках, на полях, у околиц сёл и на опушках лесков, какие видел он здесь, на чёрной и жирной украинской земле, уже сбросившей снежный покров, густо насыщенный весенней влагой.
Все войска взаимодействовали в этой великолепной операции, и автоколонна лейтенанта Пастухова — лучшая в подвижно-механизированной группе — пятнадцать суток без перерыва, без остановок на ремонт и на ночлег возила военные грузы. На исходе пятнадцатых суток штаб разрешил, наконец, колонне расположиться на отдых. Сломленные усталостью шофёры, плотно закусив, заснули прямо на сиденьях в кабинах машин. Самого лейтенанта сон сломил на складе, куда он сдал привезённые боеприпасы. Он заснул, присев на горке упаковочных стружек, и верный друг Лиходеев не стал его будить, а только подмостил ему под голову свой вещевой мешок да потеплее укутал брезентом.
Лейтенант спал, и снилась ему Нина такой, какой она была на последней, присланной ему фотографии: в военной форме со старшинскими погонами, которая ей очень шла. Она смеялась и всё звала его куда-то, теребила за плечи, настойчиво тянула за руку. Он знал, что ему обязательно нужно пойти за ней. Он всем своим существом стремился сдвинуться с места, но, как это часто бывает во сне, несмотря на все усилия, не мог оторваться от земли. Наконец, рассердившись, Нина схватила и потянула его обеими руками. Сила, державшая его, ослабла. Радостно вскрикнув, он устремился за Ниной и открыл глаза… Острый луч электрического фонарика бил ему в лицо, и откуда-то, из-за тёмной границы этого луча, знакомый голос начальника боепитания корпуса басил с хрипотцой:
— Ну и спите же вы, доложу я вам!.. Отряхайте скорее стружки и прямо к генералу… Боевое задание первейшей важности.
Очарование сна ещё не рассеялось, сердце билось учащённо и сладко, а лейтенант уже торопливо шагал по чавкающей, цепкой грязи за тёмной фигурой начальника боепитания. Острый луч фонарика выхватывал то чёрное густое месиво раскисшей тропинки, то белую стену хатки, то выпачканные в грязи сапоги часового. Порученец, дремавший в сенях на перевёрнутой кадке, ещё издававшей пряный запах солёных помидоров, сейчас же провёл их в хату, где в белом свете аккумуляторной лампочки, заложив руки за спину, поскрипывая щегольскими сапогами, ходил взад и вперёд командир механизированного соединения, молодой, но уже поседевший генерал, которому большие круглые очки придавали какой-то совсем штатский вид.
— Долго шли, — хрипловато сказал генерал, поправляя на носу дужку очков и ловко заводя их оглобельки за уши. — Колонна в порядке? Машины заправлены?
— Так точно, товарищ генерал, — отчеканил лейтенант и хотел было сказать, что люди отдыхают после почти непрерывной пятнадцатисуточной работы.