Если туман окутывал не только землю, но и верхушки деревьев, приятели жгли костёр, варили в каске похлёбку из грибов и картофеля и с жадностью съедали. Понемногу сложился у них и свой распорядок жизни.
— Мы теперь птицы ночные, вроде филина-пугача, днём нам спать положено, а ночью действовать, — говорил Иван.
Поев, он тотчас же закрывал глаза и немедленно засыпал каменным сном.
Киносьян спал редко. Рана на ноге мозжила, отгоняя сон.
Он лежал и слушал. По утрам, когда воздух влажен и чист, звуки раздаются особенно громко, до него иной раз доносились даже обрывки немецкой речи, какая-то зазвучавшая и снова смолкшая песня, брань. Человек ко всему привыкает, привык Киносьян и к близости врага. Он привык к ней, как привыкают на войне к чириканью пули, к шелесту пролетающих над головой снарядов, к сверлящему мяуканью мин.
Друзья начали даже считать, что находятся в относительной безопасности: кому же придёт в голову лазить в районе передовых по цепким кустам ежевики? В ветреные дни Наумов всё больше и больше расширял круг своей деятельности. В меню друзей чаще появлялась каша. Её варили на заре, когда осевшие туманы особенно густы, варили из пшеницы и ржи, зёрна которых Наумов вытрушивал в пилотку из брошенных на поле копён.
— Советского солдата, папаня, хоть и одноногого, хоть и однорукого, не догонишь, не поймаешь, пока у него голова есть, — хвастал он, возвращаясь с очередной вылазки.
Даже то, что кончились спички, его не надолго огорчило. В кармане у него обнаружилось кресало, и добывали они огонь так: Киносьян, у которого была здорова левая рука, держал кремешок и фитиль, а Наумов правой здоровой рукой высекал огонь. Табак уже давно кончился. Курили они сухой мох.
На четырнадцатый день лесного сидения Наумов смастерил из веток аккуратненький костыль и стал бойко на нём подпрыгивать. Теперь в ветреные дни, когда листва буков шумела неистово и неумолчно, как водопад, он уходил уже довольно далеко. Однажды вернулся радостный. Он обнаружил в лесу нитки немецкой связи, тянувшиеся из тыла к передовым, и у него появилось настоящее дело. Хорошо замаскировав Киносьяна колючими плетьми ежевики, прицепив на шею автомат, а за пазуху сунув гранату, он на костыле заковылял по лесу подальше от места, где лежал его друг, и оборвал все четыре провода.
Возвратился он радостный, гордый. Он воевал. Он наносил ущерб врагу.
— Нашего брата, солдата, на две лопатки не в раз положишь, — сказал он, пускаясь со всеми подробностями описывать другу свою вылазку.
Два раза это сошло хорошо. На третий обеспокоенные немцы устроили у проводов засаду. Но Наумов во-время их заметил. Он тихо отковылял в кусты, залёг и стал наблюдать за противником. Так лежал он до темноты, лежал и посмеивался: «Стерегите, стерегите, мне не к спеху». И как только немцы в сумерках убрались, он не только перерезал линии, но выхватил из них по доброму концу, унёс и спрятал в ручье.
Так завязалось состязание раненого советского солдата, закинутого судьбой во вражеский тыл, с немцами из телефонного взвода. После шестой диверсии Наумова противник не выдержал. Провода были убраны из леса. Линия пошла в дальний обход по полям, по открытому месту.
Наумов торжествовал победу. Но радовался он недолго. Взяла его тоска. Калеча немецкую связь, он чувствовал, что посильно участвует в войне, помогает товарищам. Теперь, когда он лишился этого дела, его сильнее потянуло к ним, туда, за линию фронта.
Он уже достаточно окреп и мог попытаться пробраться к своим. Раны Киносьяна заживали медленнее. Он еле двигался. Видя, что товарищ его стал хмур, нервничает, понимая, что тот томится нетерпением, Киносьян сказал ему однажды:
— Вот что, Иван, за всё, что ты для меня сделал, спасибо. Но не пропадать же тебе из-за меня. Вот тебе моё слово: оставь меня тут и выбирайся сам. Я подлечусь, попробую — за тобой. Выберусь — выберусь, не выберусь — не беспокойся, помру достойно. Ступай. Из двух нас один да цел будет.
Сказал он это и сам был не рад. Наумов яростно застучал по земле костылём.
— За кого ж ты меня считаешь? Кто ж я, по-твоему, ежели ты мне такое оскорбление наносишь? Чтобы я, Красной Армии сержант, чтобы я, советской земли человек, да раненого товарища бросил? Да ты не дурману ли часом объелся, пока я за водой ходил?
И вдруг, озорно и весело сверкнув глазами, весь загораясь жаждой деятельности, он зашептал: