— Выйдем, папаня, на пару выйдем.
Выйти, пробраться к своим! — эта мечта целиком поглотила все помыслы друзей. Несколько ночей подряд Наумов уползал к немецким передовым, перелезал через траншеи, подбирался к проволоке. Тем временем Киносьян, превозмогая боль незаживших ран, тренировался в ползании. Тренировался настойчиво, до полного изнеможения. Он хотел как можно меньше обременять товарища в пути.
Наконец Наумов отыскал подходящее место для перехода. Передовая тянулась здесь по опушке леска. За ней было поле неубранной, затоптанной, исхлёстанной осенними дождями пшеницы. Укрепления были в леске. В пшенице же были у немцев проволока и окопы передовых охранений. По ту сторону поля шли уже красноармейские позиции.
Ветреной ночью, когда лес то шипел, то выл и ветер порывами неистово носился по полям, шумом своим скрадывая все звуки, Наумов поднял на закорки раненого товарища и заковылял с ним к опушке. Кустарником они добрались до пшеничного поля. Тут Наумов привязал себе и Киносьяну на голову и на спину пучки соломы, и они тихо поползли через пшеницу к своим траншеям.
Сквозь волнообразный нетерпеливый шум ветра отчётливо доносилась до них вражеская речь, писк губной гармошки. В темноте виднелся тёмный силуэт часового, что стоял под ракитой, шелестевшей космами ветвей. Они поползли мимо, двигались тихо, медленно и потому с особым трудом. От сдерживаемого дыхания сердце неистовствовало в груди, кололо под ложечкой, хотелось лечь, закрыться лицом в скользкую солому, вдыхать её сытный пшеничный чанах и отдохнуть на ней хоть минутку. Но близость своих тянула их, как могучий магнит, заставляла забывать о ноющих ранах, об опасности, даже о желании хотя бы минутку передохнуть.
Наумов полз впереди, молча показывая товарищу торчащие из земли тонкие усики зарытых мин, замаскированные жилки сигнальных верёвок. Он ловко подлез под колючую проволоку, не задев её, и остановился за ней подождать товарища. Но у того сорвалась ослабевшая рука, оскользнувшись на отсыревшей земле. Он зацепил сигнальную жилку. Сразу же в воздух взвилась ракета. Наумов рванулся к Киносьяну, прижал его к земле. Мгновенье, пока трепетал над ними мёртвый огонь, они не двигались. Потом, когда ракета погасла, они быстро заползли в воронку и стали ждать. И сейчас же на место, где они были, обрушился шквал огня. Всё тут было хорошо пристреляно. Трассирующие пули, как звёздный дождь, осыпали небо. Со злым цвиканьем они пропарывали ночь, с визгом рикошетили о глину, о колья заграждений и неслись, неслись, перекрещиваясь огненными трассами.
Немцы нервничали всю ночь. Всю ночь, не погасая, трепетали над их окопами белёсые вспышки ракет. И только под утро стрельба стала стихать.
А на рассвете часовой передового охранения вдруг отпрянул назад и схватился за автомат. Из кустов перед ним, словно из-под земли, возник бородатый, заросший до самых глаз, тощий, чёрный, точно обугленный, человек в обрывках красноармейской формы, с советским автоматом за спиной. Он поддерживал стоявшего рядом с ним ещё более исхудалого солдата. Этот напоминал мощи. Хриплым, задыхающимся голосом первый сказал:
— Не стреляй, зови начальство.
И, пошатнувшись, они оба стали тихо валиться на землю, прежде чем часовой успел скомандовать им: «Ложись».
А часа через два в расположение полка приехала длинная, скрипучая польская фура.
На сене, покрытом ковром, неподвижно лежали Иван Наумов и Грикор Киносьян. Солдаты и офицеры передовых постов, к которым они попали, не пожалели для них угощения, и друзья теперь спали непробудным сном.
Наумов и Киносьян живы! Эта весть с чисто военной, окопной быстротой облетела полк, и все, кто был в этот день свободен, выскочили из хат встречать фуру.
И стоило ей остановиться в деревне, как её сразу же обложила плотная толпа.
Солдаты стояли и смотрели на них, мирно спавших на сене, спасённых чудом дружбы из самых невероятных испытаний.
— Ну, где они, наши побратимы? — сказал заместитель командира полка по политической части майор Новиков, пробираясь сквозь толпу к фуре.
Это хорошее слово так и прижилось к ним. С тех пор до самого конца войны звали их в полку побратимами, отдавая этим долг великой, всепобеждающей и необоримой солдатской дружбе.
Пан Тюхин и пан Телеев
На Карпатах осенью бывает такая погода: ярко светит солнце, прохладный воздух столь прозрачен, что с какой-нибудь вершины можно видеть окрестность километров на тридцать в окружности, и столь чист, что, кажется, протяни руку — и дотронешься до соседней горы, одетой в богатую лесную шубу, огненно-красную у подножья, сверкающую золотом посредине и кудрявую, изумрудно-зелёную на макушке. Паутинки, поблескивая, тихо плывут в прозрачной голубизне. Тянутся на юг косяки журавлей, забирающиеся над горами так высоко, что их не видно и только еле доносится гортанное курлыканье, похожее на скрип длинной, пароконной польской фуры. Всё вокруг сверкает в прохладной тишине, источая спокойные запахи тучной осени. Потом вдруг резко рванёт северо-западный ветер, в одно мгновение натащит откуда-то из глубины ущелий густого промозглого тумана, затянет небо холодными низкими облаками, напялит на ближние и дальние горы грязно-серые мглистые чехлы и пойдёт гулять по холмам, по долинам, по горным дорогам, сея мельчайшую водяную муку, таская с места на место целые вороха золотой и багряной листвы.