Вдруг заболевает он какой-то невероятной болезнью. Он рассчитал так: немцы полагают, что он им человек очень нужный. В лагере больницы нет, всей медициной заправляет чуть ли не ветеринарный фельдшер. И обязательно, рассчитывал он, должны отвезти его в гражданскую польскую больницу. Да, да, да! Как рассчитывал, так и вышло. Положили его в польскую больницу, — часового, правда, для охраны поставили. Но что часовой?
Потом спрашивали Пантелеева: откуда он узнал, что за проволокой есть организация Сопротивления, почему решил искать с ней связи? А он в ответ: «Поляки — народ гордый, вижу, как их тут попирают. Как ей тут не быть, организации?» Рассчитал он и так: узнав, что в больнице лежит русский военнопленный, организация эта обязательно должна попытаться через него с лагерем в связь войти. И опять вышло — точно в воду глядел. Нашлась в больнице врачиха, что к этой организации прикосновенна была. Она о русском пленном — своему десятскому, десятский — Марысе, Марыся — Андрею, Андрей — по цепи обратно: прощупать.
Ну, болезнь у Пантелеева затянулась. Походили, походили конспираторы друг вокруг друга, издали друг друга прощупали, поближе обнюхали, видят — одного поля ягода. Заговорили откровенней, да, да, да, и сговорились совместно выступить пятнадцатого июля, утром, когда пленных поведут из бараков в баню и они встретятся с колонной польских рабочих, конвоируемых на работы.
Всё оговорили до мелочей: и чтоб оружие оказалось под рукой, и чтоб телеграф с телефоном к тому сроку из строя вывести, и как вместе полицейскую казарму блокировать. Всё. И, что самое главное, при переговорах этих — с обеих сторон строжайшая конспирация. Пантелеев выдаёт себя за связного от какого-то выдуманного чеха-коммуниста. Пантюхин — вовсе от всех в стороне, его нет, подполье действует. Так связали они нити своих организаций, и ни тому, ни другому невдомёк, что на далёких-то их концах они, два советских человека, стоят и всем делом заправляют.
За сим Пантелеев поправился и был отконвоирован в лагерь бурить скважины и… готовить восстание. Пантюхин же, выхоженный друзьями-поляками, к тому времени уже вставал. Нога у него срослась, лубки сняли, руку, правда, носил на перевязи, но ходил уже без костыля, с палочкой. Хотел было он сначала, набравшись сил, к Красной Армии навстречу подаваться. Между ним и этой панной Марысей к тому времени любовь началась. Вы не думайте, что романчик мимолётный, интрижка там какая-нибудь, нет, хорошая, большая любовь, родившаяся в совместной борьбе. Она тоже с ним решила итти, знала, что у нас организовалась Армия Польская, и хотела, как она говорит, пробиваться «до войска». И не ушли они вот почему: уж очень большое дело он тут завертел и чувствовал, что не имеет права бросать его, не завершив. Да, да, да! Ну, как же, людей поднял, организацию сколотил и — всё к чертям? Так он и остался в лесу, в шалашике под скалой, никем не знаемый, никем не видимый, и продолжал втихомолку, через панну Марысю, всем заправлять.
А тут ещё вот что случилось: старого пана Казимира, отца панны Марыси, и нескольких польских рабочих и инженеров за участие в организации Сопротивления арестовали. И грозили им уж «биркенауские камины». Люди были хорошие, авторитетные, и вся организация через «десятских» передавала требование попытаться их освободить. Пантюхин-то тоже стал опасаться, как бы подпольщики стихийно, без подготовки, не поднялись и всего дела не провалили.
И вот наступило это самое пятнадцатое июля. Ну, просто точно по нотам они всё разыграли. Как строители тоннеля, не видя друг друга, пробивались они навстречу один другому сквозь скалы и рассчитали так точно, что забои их сошлись тютелька в тютельку. Тут-то и сказалась сила человеческой организованности, самая могучая сила на земле, особенно свойственная нам, советским людям.
Когда, в назначенный срок, колонны встретились, они так внезапно и дружно атаковали конвоиров, напав на них одни с булыжниками, завёрнутыми в бельё, другие с гранатами, что, перебив двенадцать немцев, имели только одного своего раненого. Именно эту панну Марысю. Да и её-то ранили потому, что, увидев среди конвойных немца, который порол её отца, она забыла всякие инструкции, выдержку, ринулась прямо на него. Словом, один — двенадцать. Да, да, да, такое соотношение… И сейчас же колонны объединились, бросились к дровяному складу, где спрятано было оружие, вооружились, блокировали контору, выпустили арестованных, зажгли полицейские общежития и пустые казармы, откуда солдаты бежали, не сумев вызвать по телефону помощь из соседних местечек, запалили нефтебаки, перегонный завод, а потом ушли в горы, унося боеприпасы и продовольствие.