Стивидор вернулся, и я спросил его, кто этот человек.
— Капитан-лейтенант Гурамишвили.
— Ленинградец?
— Да, с Балтики.
— Вы давно его знаете?
— Нет, не так давно. Несчастный человек.
— Почему?
— Всю семью немцы порезали, — сказал стивидор. — И жену и детей. И ведь что самое страшное…
Но я уже бежал за Гурамишвили.
Вечером я был у него. Сторожевик — капитан-лейтенант командовал дивизионом сторожевиков — стоял на ремонте, и все время, пока мы говорили, доносился стук молотков, скрежет железа и еще какой-то певучий железный звук, то я дело замиравший на самой высокой ноте. Мы сидели в маленькой каюте, курили и разговаривали.
— Это очень странно, что мы встретились, — сказал капитан-лейтенант, — но в жизни, особенно последнее время, бывает много странных вещей, так что я не удивляюсь. Между прочим, с вашем мешке были хорошие вещи, и это тоже очень странно, но почти все они сохранились. Конечно, кроме табаку, — добавил он и улыбнулся, — табак я выкурил.
— А я ваш.
— На здоровье!
— Должно быть, вы здорово ругали меня?
— Нет, — сказал капитан, — мне было тогда все равно.
Мы замолчали. Пора было заговорить об этом, но я не решался.
— Вот чинимся, недавно вернулись, — сказал Гурамишвили. — Хотите посмотреть?
И мы вышли на палубу.
Рассматривая вместе с капитан-лейтенантом волнообразную гофру она палубе, вмятины на бортах — следы страшных взрывных волн, обрушивших на сторожевик тысячи тонн воды, я и не подозревал, что нахожусь на борту корабля, дела которого вошли в историю Северного флота. В последнем походе сторожевик был атакован восемнадцатью самолетами. В течение часа на него-были сброшены семьдесят две фугасных бомбы. Ни одна не попала в цель, хотя самолеты то и дело заходили в пике. И вообще, как сказал капитан-лейтенант, «маневрировали довольно искусно».
— Но вы, очевидно, искуснее?
Он поднял глаза — огромные, вдруг загоревшиеся и погасшие в то же мгновение.
— Очевидно. Шесть штук мы все-таки сбили.
Он не сказал ни слова о том, с какой дьявольской энергией сторожевик, у которого вышла из строя главная машина, была разбита рация, у которого в двухстах милях от берега не оказалось ни хода, ни водоотливных средств, боролся за жизнь. Об этом я узнал на другой день. Я узнал также, что на счету дивизиона, которым командовал Гурамишвили, было уже больше двадцати сбитых самолетов, что капитан-лейтенант представлен к двум боевым орденам и что до зимы 1942 года он был хотя и на хорошем счету, но мало отличался от других исполнительных командиров.
— Хорошо воюете, — сказал я капитан-лейтенанту.
— На том стоим, — отвечал он, — мне нельзя всевать плохо. Никому нельзя, а мне — тем более.
Мы снова помолчали.
— Я знаю, о чем вы хотите спросить меня, — вдруг сказал он. — Вы нашли в моем мешке письмо, которым меня известили о гибели моего семейства. Это была моя жена и мои дети. И ее мать. И сестра жены и ее дети.
Я спросил, как могло случиться, что они остались в местности, занятой немцами.
— Сын был болен, лежал в сельской больнице, и дурак врач отказался выписать его с высокой температурой. Впоследствии он сам погиб, о чем я, как вы понимаете, не жалею. Женщины со скандалом отняли мальчика, но было уже поздно. Немцы ночью вошли, а наутро какой-то подлец донес, что это семья командира.
Он рассказывал почти спокойно, только иногда как-то странно прикрывал глаза, и тогда лицо принимало суровое, гордое выражение.
— Сперва мне казалось, что все кончено для меня. Но вскоре я понял, зачем жить. Я очень хорошо это понял.
Он стал набивать трубку. Руки его немного дрожали.
— Вы знаете, — сказал он, — у грузинского народа есть старинная клятва. Кто изменит этой клятве, не получит пощады, пока он не сосчитает, сколько в море песку, сколько листьев в лесу. Захочет итти вперед — посылай назад. Захочет итти направо — посылай налево. Ни пищи, ни питья, ни крова. Это — старинная клятва, и я поклялся перед собой этой клятвой. Я буду убивать — на суше или на море. Я буду убивать, где бы меня ни застала война.
У него вдруг стали бешеные глаза. Он закинул голову и легко прошёлся по палубе.
— Узнают же они обо мне! — хрипло сказал он.
Дежурный подошел к нему и доложил, что к двадцати двум часам капитан-лейтенанта вызывают в штаб флотилии. Он извинился и, прощаясь, сказал, что ждет меня на следующий день. Мы условились, как обменяться вещами. Расставаясь, — это было уже на причале, — я спросил, что это за веревочная салфеточка, которую я нашел в его мешке.