— Он дрянь, дрянь, — говорила я.
— Дрянь, — эхом откликалась Наташка.
…— Дрянь, дрянь, — говорила я.
— Дрянь, с детства дрянь… Бяка, — говорила Наташка.
— Нет, он не дрянь, он лучше всех, — говорила я.
— Вообще-то он хорошенький, — соглашалась Наташка. Она, как Людоедка Эллочка, знала не так много слов. Хорошенькими она называла трусики и хорошеньким же — Юльку.
— И никакой он не бяка, он просто всегда сам по себе…
— Но ведь все же его так звали. Не может же быть, чтоб он один был хорошим…
…А Юлька не приходил уже вторую неделю. И я не помню, как я жила все это время: я роняла вещи, проезжала мимо нужной остановки, а найдя под диваном осколок разбитой нами рюмки, целовала холодное стекло.
…Я стирала в десятой воде ни в чем не повинную рубашку отца с яростью, достойной гораздо более великих целей. Просто забыла, что это уже десятая вода, как забывала в те дни все на свете.
Раздалось четыре долгих, нахальных звонка, потом игривое похихикивание Наташки, а уже затем Юлькии голос.
— У нас на кухне никого нет, тут и посидим, — старалась Наташка.
Старалась она для меня: медвежья услуга. Я не знала, что мне надо делать. Без подготовки, без разбега — бух, и привет! А наряд?
Юлька вошел в кухню и сел на табуретку. Я делала вид, что никто не входил, что я тут одна и фальшивым голосом пела на псевдо-каком-то языке:
— Сегодня мы не здороваемся? — задал Юлька риторический вопрос, так как уверенности в том, что я отвечу, у него в голосе не было.
— Чего это Машка Семашка не здоровается? — спросил Юлька у Наташки.
— Это уж ваше дело, — сказала Наташка, грубо подчеркнув свою роль сводницы, да еще, ко всему прочему, и удаляясь.
— Меня тут побили здорово! — сказал Юлька.
Знал ведь, что уж тут-то я отзовусь.
— Где? Что разбили? Покажи!
Он доблестно сверкнул глазами, откинул со лба прядь волос и показал приличную гулю. Гуля была свежая.
— Надо йодом залить, а то еще может быть заражение!
— Ничего. Будет заражение — ампутируют голову, буду ходить без шляпы…
Мужчина после драки — это зрелище!
Уж какая-то драка была же — где бы он иначе обзавелся такой гулей? И вообще, пока я ее рассматриваю, Юлька уже сжимает мои мокрые, мыльные руки. Мы оба внезапно замолкаем.
— Да ерунда все это, — почти шепотом говорит Юлька и сажает меня к себе на колени. Вырываться из его клещей бесполезно, да я и не собираюсь вырываться.
Кто-то заглядывает на кухню, кто-то вскрикивает, я все это слышу, а Юльке абсолютно начхать. Как же — после драки!
— Я скучал без тебя, Семашенька…
— И я скучала.
— А ты как скучала?
— Ужасно.
— А я еще ужасней…
И все же эта идиллическая картина для нас не типична. Мы ссоримся часто и неизвестно почему.
Вот читаем вместе книгу, помню, тогда еще только недавно появилась в «Иностранке» — «Над пропастью во ржи». Мы сидим смирненько рядышком и читаем. Идея, конечно, моя… Я вскрикиваю почти на каждом предложении, тереблю Юльку за рукав:
— Здорово, да, здорово?
— Не знаю, — бурчит он, — ничего хорошего не вижу.
— Ну как же можно не видеть, это же чудо просто…
— Господи, ты какая-то истеричка…
Я замолкаю, я злюсь на него за то, что он так упрямо не хочет разделить мои эмоции. Прощаемся мы холодно.
А через день он приходит, и когда я открываю дверь, прямо на лестнице нахлобучивает на меня пыжиковую шапку. Он говорит, что шапку ему купил отец, а она оказалась мала и поэтому он дарит ее мне. Я вспоминаю, что когда-то говорила о том, что хотела бы иметь такую шапку.
— Юлька, не надо, что ты… Что ты скажешь отцу?
— А ты думаешь, он спросит? Я ему до лампочки.
— Но это же мальчиковая шапка! (Именно такую-то я и хотела.)
— Будешь носить ее задом наперед — вот и все дела.
Я смотрю на него и улыбаюсь.
В нашу лабораторию принесли четыре билета на вечер московских поэтов.
Решили эти билеты разыграть. Но не каждый по отдельности, а сразу пару билетов выигравшим. Мне никогда не везло в таких вещах, и когда я тащила из чьей-то шапки бумажку, то уже заранее знала, что не выиграю. Так оно и оказалось. Повезло шефу.
— Пойдешь со мной? — спросил он, увидев, что я чуть не плачу.