Но что за радость мне идти с ним, если я хотела, чтоб пошел Юлька! Я-то что, я и так прочесть могу, да и читала. А вот Юлька… Книжек поэтических теперь не достать, а в Публичку он не пойдет, особенно если я буду на этом настаивать.
— Нет… — глухо сказала я.
Шеф знал про Юльку. Про него знали все мои сослуживцы. У нас каждое утро начиналось с того, что кто-нибудь спрашивал:
— Ну, Маша, как там твой гасконец?
И я чистосердечно рассказывала — что, как и почему. Ну, кое о чем, конечно, приходилось умалчивать, хотя все, особенно мужчины, были настойчиво-любопытны. Я с удовольствием отвечала почти на все вопросы, но все же не на все…
И вдруг…
— Ладно, черт с тобой, бери оба… — И шеф протягивает мне билеты.
И вот мы с Юлькой явились на этот вечер. Я видела по Юлькиным глазам, что ему нравится толпа у входа.
Потом мы уже сидели в зале — и как-то неожиданно в неизвестно откуда выскочил на сцену Евтушенко.
Я забыла про Юльку. Я смотрела, вытянув шею, потому что это было мне, про меня. Мне хотелось, чтоб он видел меня, знал, что это я — Маша.
Потом был Вознесенский. Я схватила Юлькину руку, прижала ее к груди, и он впервые не ощерился на такой всплеск моих эмоций, тем более что на сцене уже была Белла Ахмадулина и прекрасным своим голосом говорила уже теперь про Юльку — ну про кого же еще, как не про Юльку:
Ну конечно, из татар, из поляков, из каких угодно, но только из нездешних, не из таких, как все.
Ну конечно, и это ведь про Юльку. Он мне казался тогда ужасным гулякой и изменником, ужасающим гулякой и изменником, но все-таки — не вам чета, не вам чета.
…Когда мы вышли после концерта, Юлька начал что-то говорить. Но я промолчала, потому что чувствовала, что Юлька говорит совсем не то, что думает. Он ни за что не хотел быть хоть в чем-нибудь со мной согласным, его до смерти раздражало мое всезнайство.
Помню, как часто мы ссорились из-за этого. Однажды, когда я совершенно случайно решила задачу по геометрии для поступающих в Московский университет, условия которой были опубликованы в «Технике — молодежи», Юлька просто-напросто перестал со мной разговаривать. Я решила эту задачу только потому, что не была обременена большими знаниями, а люди, которые знали геометрию в тысячу раз лучше меня, просто-напросто не думали, что все может быть так просто. Когда я попыталась объяснить это Юльке, он страшно разозлился, считая, что я «по своей идиотской доброте, которая никому не нужна», просто-напросто утешаю его, хоть он в этом не нуждается.
3. Ревность
Умная Тамара говорила, что никакой любви между мной и Юлькой не может быть, потому что «любовь должна быть обусловлена тремя факторами: уважением, дружбой и желанием».
Юлька меня не уважал — это факт, если б уважал — не спорил бы по всякому поводу. Дружба? Этого тоже не было — какая ж дружба, когда мы любили… А желание, то есть это самое дурацкое половое влечение, я отрицала, краснея от злости и стыда. Надо же сказать такую гадость: половое влечение! Ну уж нет! Такое могла выдумать только умная Тамара и не постесняться сказать вслух.
А вдруг она все-таки права? Ну хотя бы насчет уважения или дружбы?
И вообще, где он бывает в те дни, когда мы в ссоре? И почему приходит иногда с виноватыми глазами, избегает моего взгляда, притягивает меня к себе, утыкается лицом в мое плечо и не хочет смотреть прямо?
Да, он, наверно, не забыл дорожку к той женщине, у которой ребенок (непременно ребенок), он приходит к ней, она укладывает ребенка, а потом… До чего же отчетливо все видела: лицо этой женщины, спящего ребенка, даже обстановку комнаты…
Но почему он иногда бывает таким самоуверенным и взрослым — уж не потому ли, что знает все? А я — девчонка, я — так просто… Потому он и ссорится со мной так часто, чтоб сбежать к той.