— А если не вечно — зачем жениться?
— Логично.
Насчет женитьбы Юлька понимал больше, чем я. Его друг Павлик уже сумел жениться, заиметь ребенка (то есть вначале он заимел ребенка, потом пришлось жениться) и разойтись. Павлик, насколько хватало сил, Юльку от меня оттаскивал. Он просто-напросто боялся, что Юлька погорит так же, как он.
4. Измены, измены…
То, что Юльку не стоит показывать знакомым, я чувствовала. Почему-то всех моих знакомых он считал врагами. Видите ли, они — «накрахмаленные, голубые и сплошь пижоны».
Сам он работал в таком же НИИ, как и я, да еще у своего папочки; вряд ли там была какая-то другая публика, но он почему-то вечно расхваливал своих сослуживцев, а моих нес по всем адресам.
Хотя дело, может быть, и в том, что вряд ли он с кем-то особенно там сдружился (не очень-то он умел ладить с людьми!), а моя общительность (признаться, катастрофическая) его просто раздражала. Поэтому так перепадало моим сослуживцам.
У нас в конторе было много молодых ребят, вечно затевались какие-то общие культпоходы, загородные поездки, но из-за Юльки я от них частенько отказывалась.
Я бы и на этот раз не поехала вместе со всеми, если б мы до этого с ним не поссорились. Но мы поссорились, и я начала собираться в турпоход. Юлька явился, когда я была уже почти готова ехать на вокзал.
— Так! — сказал он. — Куда же вы, синьора?
— Я еду с нашими на Голубые озера.
— А я?
— А на сердитых воду возят…
— Я уже не сердитый и тоже поеду.
Спорить было бесполезно, да я и надеялась, что сразу после ссоры он не будет нарываться на следующую. Уж если приполз с повинной, то некоторое время постарается побыть шелковым.
И действительно, он был сама заботливость, само веселье и добродушие. Он купил всем по мороженому, честно выстоял очередь за билетами и не пытался назло мне говорить с вологодским акцентом. Шеф должен был встретить нас уже на месте — он ехал на своей машине.
Всего нас было шестеро: мы с Юлькой, две девицы из нашей лаборатории и два парня. Девиц придется описывать, поскольку без этого не обойтись. Одна была совсем молоденькая (смешно, что приходится так говорить о своей ровеснице), она действительно была уж очень молоденькая. У нее был целый миллион кличек, потому что она была просто создана для того, чтоб ее как-нибудь да обзывали. Самой прочной была кличка — мисс Минус. Она и походила на минус: длинная, тощая, длинноносая, со скрипучим голосом. Любая компания старалась от нее избавиться, потому что там, где появлялась мисс Минус, негде было развернуться больше никому. Она портила общие песни, потому что не умела петь, а только орала, лишая других удовольствия петь красиво и слаженно; на вечеринках она любила произносить тосты, после которых у всех пропадало желание пить. Особенно страдали из-за нее мужчины, потому что она имела привычку вешаться им на шею. Не дай бог какому-нибудь сердобольному чудаку пригласить ее танцевать — она продержит его весь вечер за палец и ни за что от себя не отпустит. Если ее никто не приглашал, она приглашала сама. Знающие ее мужчины обычно ссылались на переломы всех конечностей, лишь бы не танцевать с ней. Тогда она тащила танцевать женщин — я один раз потеряла из-за нее целый вечер, потому что было никак не вырваться. Говорила Минус так:
— Как обожаю я зимние забавы! Катанье с русских гор, лыжный спорт… Закаты будят во мне воспоминания детства… — и так далее.
Эту общую поездку от Минус скрывали, но она каким-то чудом все-таки проведала о ней и явилась на вокзал.
Только мы влезли в поезд, как Минус тут же устроила представление.
— Вы меня не любите! Нет! Вы меня не любите! — наигранным детским голоском вскричала она, как будто открывала Америку.
— Чего еще? — невозмутимо спросил механик Юрка, мой приятель.
— Ты плюхнулся, а я, дама, должна стоять…
— Ты видишь, я сел, потому что поезд дернулся, — так же невозмутимо сказал Юрка. Ты-то шла налегке, а я тащил. Я и ослаб.
— Не хватало еще, чтоб я тащила, а ты шел налегке…
Потом Минус изобразила лицом: «Я страдаю» и вышла в тамбур. Потом она распахнула дверь и изобразила: «Я рискую». Мы видели ее, потому что сидели у тамбура.
— Свалится, — сказал Юлька.
Мы знали, что если сейчас начать ее уговаривать отойти от двери — она лопнет, но не отойдет. Это было проверено.
— А хорошо бы врезать, — сказала Клара, и всем стало неловко.
Почему это всегда так было — стоило Кларе что-то сказать, как всем становилось неловко. Может, оттого, что она очень мало обычно говорила, и если говорила, то как-то очень уж значительно. А может, потому, что в голосе ее всегда звучала настоящая злоба. Мы все злились на Минус, мы бегали от нее, потешались над ней, но вообще-то жалели. Мы знали, что она единственная дочь очень старых родителей, которые души в ней не чаяли, внушали ей бог знает что насчет ее внешности и прочих качеств, а если мы и потешались — так ведь надо же кому-то вернуть человека на землю! Да и о поездке нашей она узнала не каким-то таинственным способом, а просто кто-то из нас же ей и сказал, пожалев ее.