— Куда?
— К тебе!
— Как, прямо сейчас?
— Да. Ты же сказал…
— Едем, — сказал он.
…Потом мы ехали…
Теперь я все понимаю про нашего шефа. Он — несчастнейший человек, хотя очень многие ему завидуют. Он далеко пошел и пойдет еще дальше, в этом я уверена. И все-таки он несчастнейший человек.
Жена его работала в школе учительницей и сбежала от него с каким-то одиннадцатиклассником. Говорят, шеф обещал ей все простить, лишь бы она вернулась, но она не вернулась.
…В общем, мы мчались. Он все порывался остановить машину, но я говорила: «Потом, потом, скорее» — и хохотала от восторга.
Годится? Годится. Лицо — что надо, плечи — тоже. Очки красивые, мужские. Мужчина в очках — здорово! И никаких проволочек, завтра же в ЗАГС. Жалко, во Дворец нельзя, он разведен. Мама будет в восторге. Кандидат наук. Надо же: я — и кандидат наук. Хорошо, ну а потом? Когда женятся — вместе спят.
— Храпишь по ночам? — спросила я.
— Нет! — радостно отозвался он.
…— Открой, — умоляюще говорил шеф из-за двери.
Дело в том, что мне удалось запереться в комнате, когда он вышел на кухню. Этот дурак додумался закрыть входную дверь на какие-то сложные замки, и из квартиры мне было уже не удрать. Когда я хотела все же попытаться открыть эти замки, он оттащил меня от двери. Я двинула его локтем и разбила ему очки, поцарапала щеки. Пока он умывался, я закрылась в комнате.
— Открой…
Мне было его жалко, но вместе с тем он был мне невыносимо гадок. Может быть, потому еще он был мне так гадок, что я была виновата.
— В конце концов я хочу спать, — скулил он.
— Спите на плите.
— Ты уродина, — сказал он. — Ха-ха! Она думала, что я на ней женюсь…
— Я бы померла, а за вас не пошла!
— Почему бы это?
— Потому что вы…
Он перестал сопеть за дверью — он думал, что недослышал, что я сказала.
— Валерий Михалыч, выпустите меня, — сказала я.
— Так бы и дышала…
— Я просто зла на вас, что вы закрыли дверь. Это подло — закрывать дверь и прятать ключ.
— Она говорит о подлости, а? Может, это не ты приставала ко мне сегодня весь день? Сама напросилась…
— Если б вы были мужчиной, вы бы этого не сказали.
— Сама баба…
— Откройте входную дверь, чтоб я слышала, и я уйду…
Я слышала, как лязгнул замок, скрипнула дверь. Я откинула крючок, вышла на кухню. И тогда я увидела его лицо… Лучше бы мне его не видеть! Я как-то сразу вдруг поняла, какая это подлость — бить его, беззащитного. Не был он ни в чем виноват. Разве что просто несчастлив, непроходимо несчастлив и обделен. Я была сейчас на сто лет старше его и даже подумала о том, что если когда-нибудь я смогу разлюбить Юльку, то… нет, ничего, кроме жалости…
— Я вас провожу, — сказал он устало.
— Нет. Не надо. И вообще — ничего не было. Мы напоролись на столб и вы поранились ветровым стеклом, ладно?
— Вы все врете, — сказал он, — вы поднимете меня на смех…
— Если бы вы чуть больше уважали женщин, вам бы еще повезло…
— Уважать таких, как вы?
Он изо всех сил тщился быть не таким раздавленным.
— Простите меня, пожалуйста, — сказала я.
Юлька, наверное, избил бы меня, если б я смела его так откровенно пожалеть. А этот не понял. Он не разбирался в интонациях.
— Я провожу вас?
— Нет. Я и так устала…
Я шла по пустому, гулкому, светлому городу. Хорошо, что на всем пути (а путь был не особенно далеким) никого не встретила. Как потом выяснилось, кофта на мне была разодрана, но я этого не замечала, удивляясь только, почему она все сваливается с плеч.
У нашей парадной маячила мужская фигура, но мне не стало даже страшно. Мерзкое, тошнотное, полуобморочное равнодушие — вот все, чем была я богата.
— Где ты была?
Я не удивилась, что это Юлька.
— Не твое дело.
— Отомстила?
— Мне надоело. Отстань!
— Ты далеко пойдешь, — сказал он. — Ох, как далеко ты пойдешь!
Я села на ступеньку (меня не держали ноги) и приготовилась слушать, потому что он говорил что-то длинное. Обрывки его слов даже долетали до моего сознания:
— Ты думаешь, тебе можно все, что мужикам? Далеко пойдешь! Если каждый раз будешь так мстить, далеко пойдешь… Станешь как мужик… Ты и сейчас такая. Будешь пить водку и курить морской табак. И ржать, как лошадь Пржевальского. Ты и сейчас такая. Ты свихнешься, ясно? Тебе никто этого не простит. Никогда. Ты хочешь, чтоб по-твоему? Ты — бумажный солдат, вот ты кто! Не будет по-твоему. Ты нахалка и мужик, вот ты кто. Я никогда тебе этого не прощу. Дура, вот ты кто. И никто тебя не полюбит. Дуру такую. Не будет по-твоему, не будет. И целуйся со своими дружками, и люби свое человечество. И знать я тебя не хочу. И не будет по-твоему!