После того как он сказал: «С этого нельзя начинать…», причем сказал он это сдаваясь, сразу стало легче.
Мы не разговаривали, а просто шли, взявшись за руки. Мы еще не знали, как следует нам теперь разговаривать в нашем новом, взрослом качестве. Еще долго никто не видел перемен ни в нем, ни во мне. Но мы-то знали, что так, как было, быть не может больше. А что впереди — не знали. И говорить все-таки нужно… Правду.
— Как хорошо, что ты позвонила мне, — сказал он.
Я не стала отпираться — теперь это было ни к чему.
— Я б умерла, если б не позвонила…
Я, конечно, не умерла бы. И все же я сказала правду.
— Я боялся идти к тебе…
— Поэтому позвал ребят?
— Да.
— Эх ты, трусишка!..
— Не трусишка. Но если б ты меня прогнала, я. Не знаю, что бы и было. Я ночами не спал из-за того… случая.
— Ты мог подумать, что я тебя прогоню?
— Сейчас… когда ты молчала… я так и думал.
— Не надо про это.
— Я только сейчас тебя полюбил, вот. Потому что ты меня не любила. Не люби меня сильно и все время, а то… Я сам хочу тебя любить. Когда ты ругаешься, я больше тебя люблю…
…Мы очнулись (очнулись — верное слово) только под утро. И увидели, что садик, в котором мы сидим, заметен снегом.
Первый снег в Ленинграде в тот год выпал четвертого ноября — я помню точно.
2. Мы
Теперь в нашей с Юлькой жизни появилось новое качество: мы. Не отдельно он, Юлька, который сам по себе, не отдельно я, а мы вместе.
И нам было трудно.
Казалось бы, совсем непонятно, почему же так трудно, ведь в общем-то — похожи. Похожи лицами, похожи стремлением к непохожести…
Я не хотела, чтоб Юлька был просто мальчик, как у всех. Мне нравилось, что он поляк. Ведь это только после встречи со мной ему пришло в голову, что он — поляк. Я, блистая эрудицией, сообщила ему, что поляки — гасконцы Севера.
Юлькина мать и до и после войны жила в Гродно. Бабка Юльки по отцу всегда жила в Ленинграде, потому что в Польшу выехать не могла — была в свое время террористкой, в кого-то там стреляла и для тогдашней Польши не подходила. Отец Юльки родился в Ленинграде, здесь же выучился, а потом работал. Где уж они познакомились с матерью — не знаю. Почему поженились — тоже непонятно: уж очень разные они были. Я не помню случая, чтоб они вообще друг с другом разговаривали, хотя бывала у них довольно часто. Уж слишком молчаливый и замкнутый был у Юльки отец! Знаю, что у него была громадная библиотека, знаю, что он руководил лабораторией, знаю, что на Юльку он обращал внимание только тогда, когда тот попадался ему на глаза или мешал работать.
Мама у Юльки была милая, женственная, кокетливая. Но это — и все.
От кого было Юльке узнать, что он поляк?
Зато какое широкое поле действия для моей фантазии!
А Юлька сочинил, что у меня идеальная форма головы, что я до ужаса умная.
Мы поднимали друг друга на пьедесталы.
— У нас все будет не так, как у предков, правда, Маша?
— Да.
— Ну, твои еще куда ни шло…
— Да и твои ничего…
— Но у нас все равно будет не так.
Мы жили среди людей, нам негде было побыть вдвоем, и как часто нам мешали скучные люди! Иногда, придя в какую-нибудь компанию, я уже сразу чувствовала, что здесь нас могут поссорить.
Помню один такой вечер… У Наташки был день рождения, и она пригласила своих бывших одноклассников, потому что новых друзей у нее еще не было. Я уже знала, что эти ребята Юльку не любят, но знала и другое: они без него не могут.
В каждой компании должен существовать свой мальчик для битья. Хотя нет, мальчик для битья — не совсем точно. Он раздражал их тем, что все время перечил, плевал с высокомерным видом на их кумиров (высокомерию его не надо было учить), и больше всего, наверное, тем, что мог обходиться без них. У него было два друга — ребята с его двора, в дружбе же остальных он не нуждался. Но Наташка позвала его, как позвала и других, и он пришел…
Началось с того, что мальчики уставились на меня. Им же было интересно, какая будет девушка у него, если он ни во что не ставит их девушек.
Все желали танцевать со мной — и только со мной. Какой это был великолепный повод подразнить Юльку! И я даже клюнула на него поначалу, пока среди грохота музыки, смеха и суеты не взглянула на Юльку.