Был достаточно долгий период, когда казалось, что сейчас все посыплется, как карточный домик. Ничего не происходит, только транспорт ездит по городу. Какая-то тишина. Ни власть никуда, ни мы. Это была точка выбора. Никто из людей не был готов к насилию. Что угодно, только за оружие не беремся. Надо было видеть эти марши, в тот момент это было невозможно. Даже единичных случаев [насилия] не было. Даже этих провокаторов, которых было полным полно на улицах, не пришибли. Мы за все лучшее, мы должны этим идеалам соответствовать, даже внутри себя. Не дай бог ты кому-то что-то скажешь не то — человек имеет право ошибаться, заблуждаться. Наоборот люди были еще лучше, чем обычно. Кричали военным: «мы с вами», «милиция с народом!» Никаких обзывательств.
Хотя каждую неделю по тысяче человек забирали, в следующее воскресенье тоже выходили. Кровопускание сделали себе, повинились за предыдущие годы бездействия.
Мы, конечно, надеялись на поддержку мирового сообщества. Мы закрыты с психопатом, мы мирно протестуем, он может делать что угодно, а мы просто выражаем свое несогласие, стоим. И рассчитывали, что мировое сообщество будет как-то реагировать. Оказалось — нет, все посопереживали, но ничего не сделали. И это было большое личное разочарование.
Борис, врач
«Брать власть» — это как? Чтобы на смену одним подонкам пришли другие? Что мы выиграем в итоге? Ты когда в марше участвуешь и видишь этих людей — не хочется никаких агрессивных действий. Никому не хотелось. В воздухе было ощущение, можно было его ножом резать, как масло: здесь нет места насилию.
Гриша, музыкант
Я не понимаю, что такое «взять власть». Это, наверное, инфантильно. Я знаю, когда человек привозит машину, которая делает чай и кофе, на свои деньги покупает еду и стоит у стен тюрьмы. Кормит тех, кто выходит, а потом еще и нас кормит. И еще шутки отпускает так, что, кажется, ты ехал на похороны, а попадаешь на свадьбу. Попадаешь в страну, в которой ты бы хотел жить. Человек с чаем, Паша его, по-моему, звали — это ее символ. Он обладал неимоверной внутренней энергией, делал дело, без конца шутил, и когда кто-то принимался причитать, он это все развеивал, как дым над шашлыками.
* * *
Вечером Ольга ведет меня показать пару мест.
— Я хочу рассказать тебе про Минск. У него есть свой дух, но его сложно сразу увидеть. Это такой дядечка лет пятидесяти, в потертом пиджаке, свитере, аккуратный, очень скромный. Хороший советский человек.
Мы выходим на улицу Октябрьская. Несколько лет назад Виктор Бабарико сделал тут из промзоны большой культурный кластер, типа Винзавода или Севкабеля. Заводские стены покрыты огромными психоделическими муралами, нарисованными бразильскими художниками. На ветру болтаются гирлянды огоньков, у баров гогочут и орут песни девчата. «Как в Берлине, правда?» — говорит Ольга, и я вижу эту улицу ее глазами.
— Сейчас половина мест закрыта. Закрыли всех, кто бастовал после выборов, очень много хороших кафе, магазинов.
Глава 8
Эндорфиновая яма
Татьяна, оператор
Сначала была тишина. А потом сверху пошли команды, они передавались вниз. И докатились до людей, не согласных с тем, что произошло. Ты по большому счету не согласен с результатами выборов, с насилием. Но вдруг твой начальник говорит тебе что-то сделать, казалось бы, мелочь — свозить куда-то ОМОН, убрать ленточки. Ну, раз ничего не происходит, а мне начальник сказал — и все стали слушаться. Это послушание начальнику, которое очень крепко в крови, сработало. Люди начали выполнять мелкие команды, и колесико закрутилось.
Саша, художница
Каждая суббота — женский марш, воскресенье — основной марш, понедельник — пенсионеры, вторник — марш инвалидов, а еще студенты, рабочие. В какой-то момент это превратилось в рутину. Блин, опять митинг, ладно, надо сходить. Эндорфиновая яма случилась. Очень много задержаний — с каждым разом все более жестко. Мы видели, что они учатся. Каждый день ты смотришь списки задержанных: одного друга задержали, второго, ты все время собираешь передачи. Начался тюремный быт.
Ты постоянно в информационном потоке, все время абсурд. Суды — кафкианские процессы, кажется, такого не может быть в реальности. Все в масках, все свидетели с вымышленными фамилиями, всегда говорят то, чего не было. И банальное зло появляется — не космонавты с дубинками, а жэсовцы, мчсники, которые делают гадкие вещи, срывают ленточки. Праздника становилось меньше, а плохого — все больше. Все приелось. Суды, передачки, друзья на Окрестина, штрафы. При этом закончились деньги, надо работать. Ты пытаешься отвлечься от новостей, работать, просто сходить в кино — не потому, что хочется в кино, а потому что ты изможден новостями.