Чекисты не сговариваясь поднялись, как один и не прощаясь покинули кабинет. На пороге майор обернулся и одарил меня напоследок ехидным взглядом. Как только дверь за ними закрылись, коленки у меня задрожали. По спине пробежала струйка пота.
Хорошо никто не видел. Профком увлеченно спорил:
— Бухгалтерию вычеркивайте. Хватит и трех представительниц! Там бы и одна справилась.
— Ехать без женщин?! Ты с ума сошел! — засуетился сразу старик Прокофьев. Признаться, такого я от него не ожидал. Был он всегда не заметен и тих. А тут, словно бес вселился в дедушку. Тряс седой бородой. Покраснел от натуги и негодования. — Там же водка — рекой! Как же потом без женщин?!
— Так ведь сознательные немки будут! Члены партии! Не подведут!
— Не о том, думаете, товарищи! — старался перекричать всех Розенберг.
— Куда ехать? Какая водка? И причем тут женщины? — растерянно спросил я тихо. Но меня услышали. Председатель обернулся, хмурясь:
— Ты что не слышал? Да об этом с утра все этажи говорят! В ГДР едем! Меняться опытом и получать новое оборудование. Цех будем создавать инновационный. Так, что Мишка, ты теперь меня на свадьбе своей три дня поить будешь! За то, что я для тебя сделал.
— В ГДР? — пробормотал я, столбенея. В голове ритмично стучал пульс.
Глава 2
— В ГДР? — переспросила мама, всплескивая руками. Она замерла по середине кухни. Из-под крышки белой, с оранжевыми цветочками кастрюли начал убегать вскипающий борщ. Яркие, свекольного цвета капли брызнули на белую эмаль плиты, тут же превращаясь в черные пятна. По оранжевому рисунку кастрюли протянулись бардовые линии. Огонь радостно вспыхнул желтоватым пламенем, запыхтел, но горелка не потухла. Папа недовольно повел носом. Запахло горелым. Мать находилась в прострации. Отец грозно кашлянул, зашелестел любимой газетой «Правда», встал с табурета и, потянувшись рукой, открыл форточку. Тут же по ушам ударил протяжный скрип старого дерева. Добрый дедушка Ленин посмотрел на меня с ордена на газете и показалось, что подмигнул, тут же отворачиваясь. Мол, не дрейфь Мишка, наше дело правое, мы победим и толи еще будет. Почем-то одобрение дедушки Ленина было особенно важно. В детстве я не верил в дед Мороза, но всегда ждал, что сейчас откроется входная дверь и войдет наш добрый вождь. В красном кафтане. Подмигнет мне, усаживая на коленку, и скажет:
— Ну, рассказывай, Миша! Чего там у тебя.
А рассказывать то и нечего было.
Теперь есть. Рассказал бы тебе, дедушка Ленин, что еду в Германскую Демократическую Республику. Как лучший из лучших! Вот комсоргом стал. Ячейку комсомольскую в пример другим ставят. И ребята в ней хорошие! Все как на подбор. Жаль мест в делегации больше нет. Непременно просил бы за двух-трех человек.
Мама опомнилась. Подхватила крышку за кольцо, в которое была вставлена пробка от вина «Анапа» и попыталась исправить положение. Вышло не так, как хотела. Как ни старалась аккуратно, все равно обожглась. Руку одернула, подула на ожог. Лицо ее раскраснелось от деловитости и усердия.
— Ага, — процедил я, подходя к обеденному столу и вытягивая руку в сторону порезанного черного хлеба. Уж очень захотелось аппетитной корочки, посыпанной крупной солью. Горбушка так и смотрела на меня. Рот наполнился слюной. Сглотнул, чуть не подавился. Папа, зашелестев газетой, хрипло кашлянул, глянул на меня поверх красных очков с толстыми линзами для близорукости, и ничего не сказал. И так все понятно стало. Отставил глупую затею. Взрослеть надо.
— В ГДР, — обреченно повторила мама, не оборачиваясь, сама себе. Прикрыла было рукой рот, от нахлынувшего волнения. Сдержалась. Забарабанила ножом по деревянной доске, нарезая мелко луковицу. Вытерла слезы. Протянула. — Далеко.
— И, что с того? — сказал дед. Был он одет в неснимаемую, давно полинявшую тельняшку, синие треники и тужурку, мехом наружу. «Веста» — говорил дед на немецкий манер, натягивая замусоленную тужурку. Лето, а дед мерз. — Бывал я в Берлине. На танке! Почитай весь его проехал, вдоль и поперек.
Дед замолчал на минуту, вспомнив, видимо, как бороздил улицы Берлина на своей «тридцатьчетверке»:
— Хороший город, — добавил он, будто опомнившись и многозначительно посмотрел на меня. — Люди там, правда, злые.