Засветло распрягли и отпустили мамуков, сами найдут и дорогу обратную, и еду свою - кусты под снегом. Спуститься с гор можно было только пешмя, распираясь палками, а то и на верёвках - и спуститься надо было сейчас, сразу, до глухой тьмы.
Разобрали поклажу. Манилка вёл, пробивая собой глубокую колею, Мураш и четверо с ним, самые сильные, замыкали. Спускаясь, потели; шатались, осклизывались, падали - мокрые и горячие. Кто-то к середине спуска уж и вставать не хотел - тех били. Долго провозились с верёвочным спуском, но там и сам Манилка другим манером не прошёл бы - высок был обрыв. И спустились почти до конца, и даже ночь не помешала б делу, да только вот в самом конце молодой пешка-урус Котейка сплоховал: то ли палка такая непрочная попалась, то ли что - а сорвался он вдруг и молча, никто и не понял ничего, головой вперёд по проторе шагов десять пронёсся, зацепил троих - и прямо в комель кривой сосны пришёл. Ну, собрались. Котейка не дышал, голова сбилась набок, глаза изумлённо видели что-то совсем иное. А с зацепленным им десятским Лепом худо оказалось: правая нога повыше щиколоток хрустела и быстро надувалась, и что тут скажешь: отходил своё Леп надолго, как бы и не навсегда.
Мураш - и прочие рядом - посмотрел вверх. Склон нависал, как стена, пропадая в чёрном небе. Только что спустились оттуда, а уже не верилось.
Умные мамуки на полпути к дому…
Вдвоём нести по ровному - не дотащить живого: долго, замёрзнет. Значит, четверых отряжать. А наверх втащить - и шестерых мало.
Четверть сотни уйдёт, врага не повидав…
- Жалей меня, Мураш, - ясно сказал Леп. - Или давай, я себя сам пожалею…
Мураш молча сел рядом с ним, взял за руку. Твёрдая была рука…
- Да, - сказал он. - Прости, Леп.
- И ты меня прости… Моё жало только возьми. Потом себе оставь. Получится - жёнке вернёшь. Не получится - и то ладно.
- У тебя жива ещё?
- Жива… Крепкая жила, из горынычей.
- Помню её. А мои все…
- Знаю, Мураш. Передать им что?
- Скажешь, скоро свидимся. Пусть не скучают.
- Ладно…
Мураш принял жало Лепа, поворочал в ладони, привыкая. Рукоять была костяная, шершавая, ухватистая, клинок - трёхвершковый, трёхгранный, чуть изогнутый, с детский палец толщиной, на конце сплюснутый и отточенный, у основания загрублённый, чуть зернистый; древняя вещь.
- Ещё от прадедов, - подтвердил Леп. Он лёг поудобнее, повернул голову в сторону. - Да, чуть не забыл, - приподнялся. - Брательника моего встретишь, Миху, так передай: проклял его отец наш по-чёрному, пусть знает. Но сам не убивай.
- Постараюсь, - сказал Мураш.
Он приложил остриё жала к шее Лепа между напрягшимся щетинистым кадыком и утлом челюсти - и мгновенным движением снизу вверх воткнул клинок на все три вершка, не зацепив ни косточки. Леп даже не вздрогнул, только потянулся смертно и тут же обмяк. Одна капелька крови выглянула из звёздчатой ранки…
- Доброй охоты, Леп, - сказал Мураш. Встал. Оглядел своих. - Радёк, Креп, Барма - прикопайте ребят и догоняйте нас. Лёжка будет под склоном.
Костры - пусть не костры, а собойные очаки - распалили, грелись. Густой ельник скрывал всё.
Выбиваешь под ёлкой яму, ежели надо - сверху ещё следаками да лапами прикрываешь. Уже тепло. Свечечку поставить - совсем тепло. А собойный очак - это котелка такая с трубой насквозь, ещё и перегородкой пополам делённая, в трубе шишечки-палочки горячо горят, в котелке юшка да каша булькают, - с ним вообще хоть помовню устраивай. А и устраивали иной раз, бывало - но не сегоночь. Половина сотни вон спит уже, силы все кончились, половина с голодухи уснуть не может, кашку ременную ждут. По три ремня вяленой конины выдал Сирый на брата, а что там тот ремень? - уж давно плесень одна. С крупой не лучше. Ну да оно ладно, разживёмся-Закончил обег лёжки Мураш, в свою нору забрался. Манилка спал и посапывал, Барок сеч-ватаган оселком доводил хотел, наверное, чтоб волос на лету вдоль сёк, а девки обе очак облегли с двух сторон да варево заговаривали. И то правда: пахло как-то иначе.
Знал давно Мураш, выучил назубок, как правёж: не хлебать с голодухи да с усталости враз, а - малыми глоточками, с расстановкой. Знал-то знал, а тут не смог перестоять: в два проглота свою долю смёл, пот вытер - и как потонул.
Не слышал ничего.
5
…- А как же ты гельвский-то выучить сумела?
- Да так. Слово за слово. Он простой, гельвский. Это они с нашими речами мучаются. Даже средьземный - уж чего проще, правда? - и то знают еле-еле. Хотя опять же - зачем он им? Кому надо - те гельвский пусть учат…
- Я про другое, не про то. Тебе не… не противно было?
- Нет. Язык-то при чём? Мне и сейчас не противно было бы. А сами гельвы… они мне тогда нравились даже. Такие… необычные. Потом уже поняла, что сквозь людей смотрят. А поначалу думала - красиво, тонко, рьяно. Дура была. А потом вообще война началась. Мы ж еле выбрались тогда…
- А почему они нас за людей не считают?
- Наверное, им так проще. Ещё и войны не было, а уже пошло: уруки - чудовища, мясо сырое жрут, не моются, в шкурах ходят… ну и ещё чего хуже… На нас с сестрой специально глазеть приходили: когда же мы звериное нутро покажем?
- А почему «уруки»?
- А они почему-то всё время «с» и «к» путают. Я понимаю, когда «б» и «в», «п» и «ф» - можно не расслышать, неправильно записать, потом по записанному выучить… А почему вместо «с» вдруг «к» получается, они и сами сказать не могут. И вместо «урус» у них - то «уруц», то «урук», а то и вообще «орок»… И видят вокруг они чудну. У гельва глаз ночной, пытошный - синего от голубого не отличает…
- Девки, - сказал, не разжимая рта, Барок. - Ну-ка спать бегом… не наболтались…
6
Вот он, огородец военный. Ров, за ним частокол. Вышки наблюдательные. За частоколом верхушки шатров рядами - не сосчитать. Да и не за тем пришли, чтобы считать. Хаживали уже к огородцу лазутчики, и выходило, что тысяч пятнадцать регулярного войска сидит тут, из них гельвов до тысячи, прочие - гонорные и рохатые люди.
Мураш сполз с камня, махнул рукой: туда. Манилка уже стоял меж сосен, ждал, оглянувшись. Дождавшись отмашки, повёл, ступая легко: из лоз плетёные следаки не проваливались, держали, и хоть смешно человек бежит, словно придуряется, а бежит поверху, не буровит снег. Добрая вещь следаки, и на снегу в них легко, и на болоте не страшно…
Ушли от огородца в сторону, обогнули дневной дугой - и снова в лёжку. А искать место пришлось, волглый снег, непригодный. Но - нашли. Спали до предэтра.
А на рассвете остановились. Нет, не показалось солнышко, за спиной оно вставало, за горами да за колдовскими оболоками, но небо впереди просияло и белые зубцы итильских гор. Другое: стояли они на возвышенном берегу речушки Пустыка, граничной когда-то меж Черноземьем и Итилем - а впереди был низкий её берег, и берег был полон травой…
7
С переправой и навозились долго, и промокли зря: добрая синегарьская верёвка, которой сплотили брёвна, то ли погнила, то ли при спусках с гор перетёрлась, то ли мыши её подгрызли - в общем, распался тот плот. Добро, место мелкое уж было, всего-то по грудь - до берега добрели и ничего ценного не потопили.