— Но с одним мечом все ясно, а что означают остальные знаки?
— Пока идентифицирован только Меч Тамерлана! Что до щита и перевязи и второго меча, то не ясно, что это такое и где они. Как работают все эти артефакты, собранные воедино, тоже пока неясно.
— И вокруг этих непонятных бессмысленных вещей выстроен целый культ? Ради этого люди готовы идти на обман, шантаж и убийство?
— Эти предметы для веры ничуть не хуже любых других, вроде веры в непорочное зачатие совершенно фантастического человека, не упоминаемого ни в одном историческом документе.
— Да, верно.
— В принципе, ничего загадочного в этих знаках нет. Щит, Меч, Перевязь и Звезда — традиционные геральдические атрибуты и вот будет номер, если окажется, что за ними нет ни тайны, ни знаний, ни могущества, а они — всего лишь обычные геральдические знаки.
— Но Меч-то реален, как и алмаз в его гарде, почему бы и остальным не быть. — возразил Николай.
— Всё может быть.
— Ты мне позволишь утром зарисовать герб? — Николай ещё с училищных времён знал, что моторика памяти — самый надёжный способ запоминания.
— Я вообще думал отставить книгу тебе.
— Зачем она мне на войне? Рисунка будет достаточно.
Наутро, перед отбытием, Николай наскоро перерисовал герб себе в блокнот.
В дальнейшем этот рисунок вместе с записной книжкой прошёл с парнем всю войну и послевоенное лихолетье, но никогда ничего из изображенных на рисунке артефактов не появлялось на Колином пути.
Тема без новых открытий и знаний сама собой исчерпалась, но не был окончен разговор. Николай узнал у инженера в ту ночь далеко не все, что хотел.
— Казимир?
— Ну? — инженер широко зевнул и попытался устроиться поудобнее на своем лежаке.
— Как Глаша с Кириллом? Вы что-нибудь знаете о них?
— Живы и здоровы, низко кланяются тебе. Они сейчас в Шуе. Кирилл выучился на слесаря, устроился на ткацкую фабрику наладчиком. Глаша окончила курсы медсестер, сейчас работает в госпитале сестрой милосердия. Да, ведь и Кирилла весной должны призвать, так что вместе литовскую грязь сапогами месить будете. Они славные ребята, оба — подпольщики, революционеры. Отчаянные головы, надо сказать. Видел бы, как Глафира листовки распространяет — раненым под подушку кладет.
Ну и здорово, подумал Николай, что хоть у них все в проядке.
— Хочешь, адрес дам, письмо напишешь.
— Конечно! — горячо воскликнул юноша.
Такого подарка он и не ожидал.
— На, держи! — Колоссовский протянул ему скомканный листок. — И помни о военной цензуре. Крамольные мысли бумаге доверить не стоит.
Далее их разговор протекал неспешно. Вспоминали общих знакомых, делились впечатлениями. Инженер поведал, что в губернском городе С. еще в прошедшем году удалось-таки пустить первую трамвайную ветку, что для Николая, живо интересующегося всеми техническими новинками, стало приятной новостью. Доктор Белавин стал невыносимым резонером, убежденным, что только проигрыш в войне и приход немцев наведет в этой стране хоть какое-то подобие порядка. Он отчаянно ругал всех: и царя, и Думу, и генералов, и революционеров. Но почве скептического отношения к действительности он в последнее время здорово сблизился с Клавдией Игоревной и частенько захаживал к ней, ибо ругать и одновременно рефлектировать вдвоем оказалось значительно приятнее, чем в одиночку. Яблоков по-прежнему директорствует в реальном, в экспедиции минувшим летом опять ничего не нашел, утверждает, что «не там искали». Списался с учеными мужами из Москвы и на лето опять собрался в поля, но куда не сообщает, а ходит, напустив таинственности. И вообще, ведет себя крайне загадочно, как будто хочет рассказать, но не смеет, какую-то тайну.
Постепенно беседа затихала. Инженер, утомленный напряженным днем, начинал засыпать, когда вопрос Николая, который он ждал весь вечер, все-таки застал его врасплох.
— Казимир, а почему ты, рассказывая про всех знакомых, ни словом не обмолвился о моей семье? Что-нибудь случилось?
Колоссовский вздохнул, пошевелился на своем лежаке и, как-бы нехотя, пробормотал:
— Трудно отвечать, Коля. Я ждал этого вопроса и боялся. Но ты парень взрослый, поймешь. Плохо, все плохо. Алексея же с началом войны в армию призвали. Летом минувшего года в разгар немецкого наступления он пропал без вести. Сгинул где-то в пинских болотах.
У Николая перехватило дыхание и стало трудно дышать. Еще одна смерть! Казалось, что с началом войны к ним можно было бы привыкнуть, но одно дело, когда тысячами гибнут, хоть и соотечественники, но чужие люди, совсем иное — смерть близкого и родного человека.