Это бизнес и в нём есть много такого, обо что ни один нормальный человек не захочет пачкаться, но не так же! Блин, вы ж люди, человеки! Так же нельзя! Мать вашу! Всегда было – взрослые серьёзные люди сами выясняли свои отношения, ну, обмани, укради, поставь на перо, в конце концов! Но ведь это ребёнок! Мальчишка! Взрослые не воюют с детьми! Ребёнок не может быть разменной монетой в разборках!
Я не могу заснуть: стоит закрыть глаза и перед внутренним взором тут же появляется разбитое личико с разорванными губами, почерневшие вздутые запястья с врезавшимися стальными кольцами «браслетов», хрупкое невесомое тельце, завернутое в старенький плащ. И кровь… И дикий тоненький крик, переходящий в захлёбывающиеся рыдания.
Но напиться и всё забыть у меня тоже не получается. Ни вторая бутылка вискаря, ни бутылка «Реми Мартена» не могут залить пережитого мной ужаса. Блин, и водяры нет – Тёма в прошлый раз сам лично всё повыкидывал. Заботник хренов! А я даже проблеваться сейчас не могу, так мне плохо…
Стасу хорошо: просмотрел запись допроса, потом изъятую моими эсбешниками флешку из видеокамеры, выблевал ужин, выпил корвалолу со снотворным и уже больше часа как дрыхнет. А я не могу.
Хочу, но не могу.
Как жить, блин, как жить, если есть в этом мире такие суки… Я же даже не знаю, кого мне больше хочется сейчас придавить – тех толстожопых сук, которые купили мальца себе на забаву, или его суку-мачеху, которая решила не делиться с пасынком наследством и таким вот страшным способом решила устранить вероятного конкурента.
Мля-я-я-я, кажется, эта чёртова ночь никогда не кончится…
***
Первый раз в палату меня пускают только на девятый день после операции. Тёма сам тщательно упаковывает меня в бахилы и халат: парня только что перевели из интенсивки в палату, ему сейчас любая инфекция – приговор.
Мальчик в сознании, но всё ещё плавает в тумане обезболивающих, которые, впрочем, плохо справляются. В палате тихо, как на кладбище, и эту звенящую тишину разбивает только противный писк аппаратуры и тихие, почти неслышные стоны на вдохе.
Я осторожно присаживаюсь на стул около кровати:
– Привет… – Мальчик пытается сфокусировать на мне взгляд. – Как ты?
– Спасибо… – тихим шелестом. – Уже почти не болит… Вы врач?
Не, не зря мне моя бывшая говорила, что я мозгами обделён. И вместо того чтобы просто молча кивнуть, я мотаю головой:
– Нет, я не врач.
Мальчишка вдруг окидывает меня цепким взглядом и съёживается под одеялом, но всё же выдаёт:
– Всё-таки нашли меня… – Глаза тускнеют и наполняются слезами. – Зачем я вам? Вам мало?! За что!? – тихий шелест вдруг вырастает в звенящий крик. – Кто вы!? Что вам ещё от меня надо?! Сволочи! Сволочи! Ненавижу!!!
Тёма влетает в палату, когда хрупкое тельце начинает колотиться в судорожном припадке.
– Света! – В палату вплывает давешняя дородная сестричка с кюветой, в которую уложены шприцы и вата. – Быстро по два кубика! Да не… дай сюда, дура! В подключичную… в канюлю…
Движением плеча Тёма указывает мне на дверь палаты, я вылетаю, как ошпаренный.
И только в стерильно-белом коридоре я понимаю, что мальчишка принял меня за одного из своих насильников. Где-то по краю прошлась мысль «Вот бы сейчас сюда Крота, он бы знатно позабавился». Никогда не думал, что смогу заплакать на публике, но вот – я плачу… У Стаса растерянные глаза…
А кто бы не заплакал, глядя на то, как слабо шевелятся едва поджившие разорванные мальчишечьи губы? И как расплывается во всю радужку зрачок от ужаса мнимого узнавания. Как выгибается от боли худенькое тельце, как вскидываются в защитном жесте тоненькие перевязанные ручки… Блин, как же я курить хочу!
А ещё приходит отчётливое осознание того, что я убью эту крашенную тварь – его мачеху. И даже пули на неё пожалею, просто порву голыми руками…
***
Следующее посещение приходится на пятницу. С прошлого раза прошло почти шесть дней. Глаза мальчишки распахиваются от ужаса, когда он видит меня и Стаса в дверях. Непроизвольно вздрагивает, увидев торчащий из наплечной кобуры Стаса люгер. Он очень боится, ему всё время больно, он очень устал от бесконечных медицинских процедур, но в глазах упряминка и злая слеза.
– Привет… – я не торопясь подхожу к стулу, сажусь и, намеренно медленно, начинаю возиться с пакетом фруктов. – Я не знал, что ты любишь, поэтому купил всего понемногу… Почистить тебе апельсин?
– Вы… – у мальчишки трясутся губы. – Кто?
Некрасивые толстые шрамики в «зелёнке» в уголках побелевших от ужаса губ, безобразный багровый шрам под чёрной корочкой на скуле, едва подживший разорванный уголок глаза, след от ожога на мочке уха… Господи!
– Меня Глебом зовут. – Очищенный и разделённый на дольки апельсин пачкает липким соком мне ладонь, но малый не торопится принимать угощение.
– А меня никак не зовут – я сам прихожу! – Попытка Стаса пошутить, как, впрочем, и всегда, проваливается: мальчишка ещё больше съёживается под одеялом.
– Ста-а-ас!
– Да ладно, Глеб Францыч, я ж ничего. – Под моим пристальным взором он начинает неловко топтаться, а потом решительно идёт к двери. – Я это… в коридоре побуду.
– Стас!
– Да?
– Тёму позови.
Мальчишка внимательно смотрит на нас, готовясь при малейшем лишнем движении звать на помощь. Чёрт, как же сильно он нас боится…
– Глеб? – Тёма появляется в дверях в полной готовности защищать необычного пациента.
– Артём Александрович… они… – Голос мальчика дрожит, он изо всех сил старается не заплакать. – Это они, да?
В гулкой тишине палаты раздаётся совершенно неуместный громкий «чавк» – кулак расплющил ни в чём не повинный апельсин, и теперь тяжёлые липкие капли шлёпаются мне на штаны. Ну, вот опять! Да блин, я что, похож на педофила?!
Не знаю, что уж у меня там с лицом, но Тёма вдруг начинает неприлично громко ржать.
– Что?
Наверное, у меня действительно совершенно идиотский вид, если вслед за Тёмой и мальчишка криво лыбится, а из его глаз пропадает ужас и появляется хитринка. По реакции Тёмы он уже понял, что мы не «они», что мы те самые страшные дядьки, которые приволокли его в госпиталь, про которых ему все уши уже Анечка прожужжала.
Ну, раз так, то хорошо. Он смог поверить, что я не причиню ему боли.
– Здравствуйте, Глеб. – Отсмеявшись, он церемонно протягивает мне свою искалеченную лапку, упакованную в гипс. – Спасибо. А меня зовут Тим.
– Тимофеем тебя зовут, гордись, ермачий тёзка. – Тём отвешивает ему шутливый подзатыльник.
На автомате протягиваю свою липкую от апельсинового сока руку, и эти гады начинают надо мной откровенно потешаться. Мне что делать? Правильно – шагнуть к раковине, помыть лапы. И тоже заржать в своё удовольствие. И ещё больше развеселиться, увидев в дверях насторожённую морду Стаса, заглянувшего на наш гогот.
Смех – это хорошо… Значит, жив. Значит, Тёма сделал свою работу на «отлично».
"А что, когда-то было по-другому?".
Значит, мальчишка сумел переступить через… грязь, в которой его вываляли. Хорошо…Потому, что пацанёнок пошёл на поправку.
Понятное дело, что ему ещё предстоит снятие швов, снятие гипса и мучительный массаж и разработка плохо срастающихся пальчиков, что ещё ой как не скоро он сможет встать на ноги, и что приглашённое светило микрохирургии не даёт никаких гарантий. Но одно радует – Тём ошибся, обошлось без разрывов связок, только сильные ушибы суставов и растяжения… Это наверное тогда, когда он в окно сиганул, пытаясь сбежать от своих мучителей… Да, нужны ещё консультации кардиологов и психологов…
Но именно тогда, когда увидел эту его кривую болезненную ухмылку, я поверил в то, что всё будет хорошо.
И пусть впереди ещё, по меньшей мере, два мучительных месяца в гипсовом панцире и малоприятные процедуры, а если он захочет, придётся ещё и лицом заняться. Нет, ну в самом деле, пацану всего ничего – семнадцать лет, разве возраст?! А из-за каких-то уродов ему теперь что, в парандже ходить?