Тут она и обернулась, в эту самую секунду. Как будто все его мысли слышала, как будто спиной его видела.
— Ну, Максим! Ты что? Догоняй же!
И смеётся, закинув голову. Над ним смеётся? Дать ей по затылку — посмеётся. И знает Максим, что не даст он ей по затылку. Нет, не даст. Вчера бы мог, очень даже просто. А сегодня не может, сегодня почему-то всё иначе. А как же Таня? Ну и что — Таня? При чём здесь Таня-то?
Опять Людка несётся вперёд, и Максим, который бегает быстрее всех в пятом «В», теперь плетётся сзади. И сам себя спрашивает: делать, что ли, ему больше нечего — за Людкой этой тащиться? Была бы хоть девчонка красивая, а то шпингалетина, фига какая-то с маслом. Не нужна она ему. Вон автобус идёт как раз. Сейчас прыгнет Максим в автобус, через десять минут дома будет. Ещё и на фехтование успеет. Или на музыку. На что захочет, на то и успеет. Вот так он решил, и всё.
До дома всего две остановки. Вот автобус, прямо перед Максимом, как по заказу, дверь открылась. А Максим? Он мимо автобуса, мимо, за белыми гольфами со смешными торчащими кисточками.
В Сокольниках зяблики поют, синички цвикают, воробьи создают переполох, как мальчишки в пятом классе. А Людка на сухом бугорке сидит у пруда, там только недавно лёд растаял. Вода тёмная, глубокая, холодная. И отражаются в ней облака и голые деревья. Старая ива стоит у самой воды, окунула тонкие ветки в воду.
— Людка! Что же ты расселась? Пошли лягушек ловить.
У Людки в глазах светятся точечки, а лицо у Людки трехугольное, остренький подбородок, как у лисёнка со станции юннатов. Людка голову повернула, от воды блики переливаются по её лицу.
— Ты же сама сказала — пойдём лягушек ловить.
Она так удивилась, просто понять не может, о чём он говорит. Бровки подняла, руками разводит.
— Зачем тебе, Максим, лягушки? И куда мы их посадим, лягушек?
— В гольфы, вот куда.
— В гольфы! — Она просто возмущена. — Что ты! Такую гадость — в гольфы! Ну уж нет.
Разве для того Людка надела новенькие беленькие гольфы с кисточками? В мартовский день, когда ещё холодно и коленки стынут. Совсем не для того она в гольфах, чтобы в них лягушек сажать. Нет, совсем не для того.
Максим очумело таращит глаза. Она же сама позвала его. Она на весь двор кричала про лягушек. А теперь она так натурально удивляется и разводит руками, что он сам чувствует — сказал большую дурость. Он сегодня чувствует себя очень глупым. А какой человек любит чувствовать себя очень глупым? Наоборот, каждый любит чувствовать себя очень умным.
Значит, что получилось? Людка разыграла его? А он-то поверил, пошёл за ней. И какие лягушки ранней весной? Ну при чём здесь лягушки? Вообще, какое отношение он, Максим, независимый мальчик, имеет к этим дурацким лягушкам? Потащился, дурачок. Сейчас он скажет Людке всё, что о ней думает. А что он о ней думает? Надо сообразить. Это, наверное, просто — надо только собраться с мыслями, уж он ей скажет. Она от него сразу отстанет, эта Людка.
— Что же ты стоишь, Максим? Пошли.
Она уже не сидит у пруда. Стоит перед Максимом, синяя юбочка трепыхается на ветру.
— Куда?
— Ой, смотри, шарик летит! — Людка тычет розовым пальцем в небо. — Ой какой! Синий в красный горошек!
Он задирает голову. В пустом небе плывёт облако, похожее на двугорбого верблюда. За ним — другое, похожее на лебедя. Нигде нет никакого шарика.
— Где? Где в горошек?
Максим вертит головой во все стороны.
— Что где?
— Да шарик!
— Какой, Максим, шарик?
А глаза у Людки светло-голубенькие, как весенней водой разбавленные. И честные-честные. А белые бровки удивлённо подняты.
Максим чувствует, какой он туповатый, небыстрый. Плохо соображает. Всегда был ловким, а сегодня стал вдруг неловким. Люди не любят тех, из-за кого они чувствуют себя неловкими. Им, наоборот, приятны те, с кем они могут быть остроумными, находчивыми.
А Людка-то, Людка!
Вот она пошла по дорожке, легко шагает, не касается пятками земли. Как балерина, строит из себя балерину, так бы и треснул.
— Белка! Смотри, белочка!
Не такой он олух, больше не поверит. Отвернулся, стал прут отламывать. Потом стал этот прутик от коры очищать. Зеленоватая кора легко снимается ногтем, а под ней белый мокрый беззащитный прутик. Жалкий какой-то.
— Белочка, хорошенькая, — говорит за его спиной Людка. — А хвостик у белочки пушистый. А ушки с кисточками.
Не обманешь, Людка, хватит с него. Даже головы не повернёт, не доставит Людке такого удовольствия. Пусть теперь Людка в дураках останется, а он посмеётся. Уж он посмеётся, будет целых полчаса громко хохотать и за живот руками хвататься, будто сейчас от смеха лопнет. Может быть, уже пора хохотать? Он покосился незаметно, а белка, самая настоящая, правда сидит на Людкиной руке. Сама рыжая, а хвост ещё серый, не успел полинять с зимы. Лежит хвост на белкиной спине. Передние лапы разворачивают конфету. Сидит у Людки белка спокойно, как на ветке. А к нему на руку никогда белка не садится, сколько бы ни заманивал — хоть орехами, хоть семечками. Наверное, это потому, что он суматошный. Животные не любят суматошных. Вот и Генриетта его так и не полюбила. Теперь он больше не ходит на станцию юннатов, за гиеной Генриеттой ухаживает кто-то другой, а ей всё равно. Максим обиделся на Генриетту, но ей и это безразлично…