– За работу, товарищи! Капитан Серегин, составьте список отряда, разбив его на взводы, роты.
Петренко развалистой походкой направился к санитарной повозке. Она только что подъехала и остановилась поодаль. За ним поспешил связной, средних лет красноармеец. Угрюмое лицо Петренко обеспокоило связного. Перемежая русские и украинские слова, он спросил:
– Товарищ старший лейтенант, лица не бачу на вас, вы занедужили, видать?
– Заболеешь! – с раздражением бросил Петренко и кивнул в сторону Млынского: – С таким, Дмитерко, ни за понюшку табака богу душу отдашь.
– Неужго? Чем плох?
– Полководца из себя корчит. Ради карьеры спешит на съедение немцам нас бросить. Такой родных детей сиротами оставит, только бы себя показать.
– Бойцы о нем инакшего мнения, – протянул Дмитерко.
– Не болтай пустое! Слушай, что я говорю. Достал бы лучше пожрать чего!
У санитарной повозки стояла медицинская сестра Зиночка. На ветру развевались ее вьющиеся каштановые волосы, сверху прижатые пилоткой. Большие карие глаза полны тоски и беспокойства.
– Заболел я, сестричка, – сказал Петренко.
– Что с вами?
– Сердце пошаливает. – Петренко с усмешечкой уставился на медсестру.
Зиночка поправила спустившиеся на лоб волосы, открыла медицинскую сумку, вынула из нее пробирку с таблетками и протянула одну Петренко. Он взял, но уходить не собирался.
Зиночка чувствовала себя неловко под его взглядом.
– Что вы на меня так смотрите?
– Смотрю, сестричка, какая ты красивая! Мне бы жену такую.
– Что вы, товарищ старший лейтенант!
– Выбраться бы отсюда! Эх, и зажили бы мы с тобой, сестричка! Берег бы я тебя, моя краля!
Зиночка резко отвернулась, и Петренко, с досадой махнув рукой, отошел.
Ветер сломал сухую ветку. Сидевшая на ней ворона, каркая, закружила над поляной.
– Не к добру… – проговорил Дмитерко, косо посмотрев на Петренко.
Майор Млынский и капитан Серегин склонились над картой. Они определили место остановки колонны, прикинули, где могут находиться части их армии, немецко-фашистские войска.
– Не весело, Сергей Тимофеевич! – огорченно сказал Млынский, пряча карту в полевую сумку. – Положение наше более чем трудное. Люди из самых разных подразделений, многие ранены, вооружены мы плохо: четыре пушки, десятка два ручных пулеметов, два станковых, винтовки. С боеприпасами и того хуже: двадцать – тридцать ящиков со снарядами и гранатами – это почти ничего. Медикаменты и продовольствие кончились. Связь со штабом армии отсутствует уже двое суток. Возможно, там считают, что нас уже нет. Последний бой стоил сверхчеловеческих сил. Бойцы валятся с ног от усталости, а нового боя не избежать. Иначе как вырвешься из мешка? Да и немцы, пронюхав, не оставят в покое.
– С оценкой обстановки, Иван Петрович, согласен полностью, – ответил Серегин. – Нам нужно прямо в глаза сказать всю правду командирам и красноармейцам, ничего не утаивая, чтобы они были готовы к любым неожиданностям.
– Скажем, Сергей Тимофеевич.
К ним подходили командиры и докладывали о формировании рот и взводов. Последним доложил мичман Вакуленчук, коренастый крепыш. Его голубые, ясные, как чистое небо, глаза смотрели открыто, бесхитростно, в них светился природный юмор. Моряк выглядел бывалым бойцом. Поверх бушлата он крест-накрест перетянул себя пулеметными лентами – в их гнездах удобно хранить патроны к винтовке. На поясе, справа и слева, по три гранаты, десантный нож. Через плечо винтовка с примкнутым ножевым штыком.
– Откуда здесь краснофлотцы? – спросил Млынский.
Вакуленчук достал из внутреннего кармана бушлата завернутый в клеенку пакетик. В нем боевое предписание батальону морской пехоты, сформированному в Одессе и переброшенному в распоряжение командования фронта. Мичман пояснил, что неожиданный бросок немецко-фашистских войск отрезал их батальон от основных сил. Пришлось, выходя из окружения, погулять по гитлеровским тылам. И вот оказались здесь. От батальона осталось два взвода. С боями пробирались…
Над лесом появилась девятка немецких бомбардировщиков. Они прошли с тяжелым грузом на восток.
Проводив их глазами, Млынский приказал построить отряд.
– Пробьемся любой ценой! – сказал он. – В этом наш воинский и гражданский долг советских людей. Сейчас от нас требуется прежде всего спокойствие. Мы с вами, товарищи, на родной земле. А на родной земле для тех, кто не выронил оружия, не может быть окружения. Чем глубже враг проникает сегодня на нашу землю, тем страшнее его ждет расплата…
Сначала донесся прерывистый, визгливый звук мотора, потом все увидели "раму" – фашистский разведывательный самолет. Он закружился над лесом в парящем полете.
– Разойдись! – тревожно скомандовал Млынский.
Бойцы кинулись с поляны под деревья в разные стороны.
"Рама" сделала еще один круг и резко свернула на запад.
Млынский приказал немедленно уходить повзводно.
Едва успели отойти километра два, появилась шестерка "юнкерсов". Раздались взрывы. "Юнкерсы" бомбили поляну и обступивший ее лес.
– Нам наука, – сказал Млынский капитану Серегину. – Устроили парад на поляне! Наши союзники сейчас – чащоба и темная ночь.
– Это верно, товарищ майор, – отозвался Серегин. – Строем стояли. Нас и заметили с тех, первых самолетов и передали по радио своим.
– Да, теперь нас может спасти только темная ночь, – заметил Алиев. Снял пилотку, почесал затылок. – Все же хорошо, что земля вертится! Хочешь, чтобы ночь поскорее была, шагай побыстрее ей навстречу! Зашагаем, командир?
– Шутка – это хорошо. Крепок духом тот человек, кто и в аду способен шутить. Не одолеть такого человека, Хасан.
Млынский впервые назвал политрука по имени. Последние невеселые события еще больше сблизили их, взявших на себя ответственность за судьбу семисот человек, испытавших горечь поражения, но не павших духом.
– За ночь мы должны выбраться из этого мешка. Такова задача, Хасан.
Млынский подозвал лейтенанта Кирсанова, приказал выслать разведку и боевое охранение.
– А теперь давайте подумаем, как все же установить связь с частями нашей армии, которые определенно действуют где-то неподалеку. Я думаю, надо послать надежных связных. Может быть, найдется в отряде человек, который знает здешние места?
Млынский вынул из кармана гимнастерки маленький зеленого цвета конверт, на котором размашистым почерком было написано: "В штаб армии", передал его капитану Серегину.
– Предупредите связных, чтобы ни при каких обстоятельствах пакет не попал в руки врага.
2
Город притих, затаился. Только солдатский сапог стучит подковками по булыжной мостовой. Да слышится чужая речь:
– Шнелль!
– Хальт!
На главной улице шумно, но шум необычен. Врубаясь гусеницами в асфальт, медленно проходят танки, оставляя за собой синий шлейф удушающего дыма. Обгоняя танки, проносятся мотоциклисты.
На городской площади зловещей буквой "Г", так назойливо повторяющейся в ставшем всем известном сочетании – Германия, Гитлер, Геринг, Геббельс, высится виселица. На ней потемневшие трупы. Рядом здание двухэтажной школы. Оно обнесено высоким забором из колючей проволоки, к нему по столбам протянулась паутина разноцветных проводов: черных, красных, зеленых, желтых. Вдоль забора ходят часовые с надвинутыми на лоб касками.
В школе разместился штаб армии.
В актовом зале кабинет командующего армией генерал-полковника фон Хорна.
Интенданты постарались для командующего. Где-то разыскали старинный и преогромный письменный стол. Из городского музея привезли настольную лампу: высокий бронзовый Атлант держит над собой шелковый абажур.
Генерал фон Хорн – сухощавый, невысокий. Рядом с Атлантом кажется еще меньше. Его скрипучий голос в большом актовом зале едва слышен, но повелевает здесь он. Два слова в телефонную трубку, и от этих слов там, на другом конце провода, человек или озаряется улыбкой, или тяжко вытирает вдруг выступивший пот. Два-три слова бросают в атаку дивизии или поворачивают их туда, куда угодно ему, фон Хорну.