– А вот фашиста надо обмануть.
– Какой же ента обман, – ответил дед тоном, не допускающим возражения. – Ента, само собой разуметь надобно, военная хитрость.
– Так по рукам, Матвей Егорович?
– По рукам, командир!
Грозно шумит ночной лес, накрапывает холодный осенний дождь. Пробирается по невидимым тропинкам дед Матвей. Крупные капли отстукивают дробь на потертой кожаной шапке, струйками скатываются за воротник, отчего старик ежится, то и дело поправляет воротник, натягивает поглубже шапку.
Промокший до нитки, он добрался наконец до своего поселка, из которого ушел с отрядом, оставив здесь жену, Анастасию Васильевну. Поднялся на родное крыльцо – и стало на душе как-то легче и светлее. Сейчас заберется на жаркую печь, добротно сложенную им!
Дед Матвей постучал в окно, прислушался. В ответ ни звука. Постоял немного, постучал сильнее. Анастасия Васильевна проснулась. Не спросила даже кто. По стуку, хорошо ей знакомому, узнала: ее Матвей пришел. Засветила лампу и скорее к двери, откинула засов, распахнула.
– Мат-ве-юшка!
Не торопясь он вошел в комнату, сбросил мокрую одежду, обтерся рушником.
– Цыть, Настаська. Не помер, чего голосить.
– Не буду, Матвеюшка, не буду. Я от радости, что живой. Покормить тебя, Матвеюшка, да на отдых? Небось намаялся?
– Кончился наш отдых, Настенька. Слыхала, как немчура прет?
– Слыхала, слыхала, Матвеюшка. Голова ходит кругом от того, что люди говорят.
Кряхтя, она вытащила из печи противень с пирогами, поставила на стол.
– Испробуй, Матвеюшка. Для тебя старалась. – Приложила ладонь к груди. – Сердцем чуяла, что наведаешь меня. Испробуй, да поспи.
– Оно, конешна, не грех соснуть маленько. Утром конец побывке.
– Ты что, рехнулся, Матвей? Какой из тебя вояка? Ай не отвоевал своего? Нам помирать пора, а он "на побывку". Нехай молодые воюют, а тебе место на печи, – растревожилась Анастасия Васильевна.
– Ты что затараторила, Настенька? Словно ахтомат!
– А кто дрова на зиму заготавливать должон? Картошка вон не копана, крыша худая, а он конец побывки уже объявил.
Анастасия Васильевна бросила сердитый взгляд на мужа и полезла на печь.
Дед Матвей сменил мокрое белье на сухое, присел к столу, принялся за пироги. Заметив, что жена следит за каждым его движением, чмокнул от удовольствия, облизал пальцы.
– Сердитая ты у меня, Настенька! Таперича немец нахалистый, да больно сильный пошел. Одолеть его только всем народом можно. Намедни что командир сказал? Запамятовала? Напомню. Он сказал так: "У нас выбор имеется – победить немца или умереть".
Дед Матвей почесал затылок, продолжал:
– По моему разумению, помирать нам ни к чему. Коли так, один выход – победить. Вот и выходит, Настенька, что сидеть мне возле твоего подола никак нельзя.
Анастасия Васильевна спустила ноги с печи.
– Матвеюшка, ты же хворый. Как воевать будешь?
– Как все, – ответил Матвей. Выпрямился, стал подкручивать усы. – Чем не гусар? – Укладываясь спать, наказал: – Собери, Настенька, мне чистое бельишко. На зорьке в город путь держать буду.
– Соберу, соберу, – с досадой отозвалась Анастасия Васильевна. Она не спросила, зачем Матвею понадобилось тянуться так далеко. Сколько живут вместе, лишних вопросов никогда не задавала. Значит, нужно. Всю жизнь такой беспокойный – до всего дело есть. За то и народ уважает его. Вздохнула, поправила на Матвее ватное одеяло.
Чуть свет Матвей Егорович был уже на ногах. Положил в вещевой мешок плотничий инструмент, харчишки, наполнил самосадом кисет, не забыл и флягу с первачом. Анастасия Васильевна проводила до калитки – дальше не разрешил. Вытерла уголком головного платка, подарок Матвея, набежавшие слезы.
– Побереги себя, Матвеюшка. Фашист – он ни за что убивает…
– Для народа иду, Настенька. И не реви. Не помер же и не собираюсь пока ишшо.
Поправил на плечах вещевой мешок и зашагал к лесу, обходя образовавшиеся за ночь лужи. В лесу, когда выкатилось солнце и его теплые лучи пробились сквозь намокшую листву, стало веселее.
Облюбовал хворостину и, опираясь на нее, шел к городу напрямик, уже который раз восстанавливая в памяти советы майора Млынского. "В задумке командира я спица важная", – рассуждал дед Матвей и гордился тем, что именно ему поручено такое сложное задание, а не другому. Дошел до большого, в два обхвата, дуба, свернул на малозаметную тропку, сокращавшую путь. Солнце готовилось закатиться за лес, когда дед Матвей ступил на твердую гладь шоссе, ведущего в город. Страшно хотелось есть. Ныли ноги, но дед не думал об отдыхе. По обе стороны шоссе – поля пригородного колхоза "Октябрь", до войны самого богатого во всей области. По правую – непроходимая стена перезрелой кукурузы, по левую – бесконечное картофельное поле. "Такое богатство – и коту под хвост! – горевал дед. – Как жить стали! Радоваться бы, а тут ентих хрицев понанесло что вороньев!.."
Занятый думами, не заметил, как выскочили из кукурузы два немецких солдата, закричали:
– Рус, сдавайся!
Дед Матвей швырнул в сторону хворостину, поднял руки:
– Я не опасный!
Один из солдат ощупал карманы деда, сорвал с его плеч вещевой мешок, высыпал содержимое: рубанок, фуганок, топор, харч в отдельном мешочке. Поднял топор, потрогал острое лезвие, закричал:
– Партизан!
– Я по плотничьей части, – спокойно ответил дед.
На крик из кукурузы выскочили еще двое: немец и полицай. Полицая дед узнал по белой повязке на рукаве. Немец ощупал деда, поднял мешочек с провиантом, как бы взвесил на руке, затем развязал. Открыл флягу, понюхал, дал понюхать полицаю. Тот прислонил горлышко к волосатой ноздре, вдохнул с наслаждением.
– Самый что ни на есть первачок, господин фельдфебель, – пояснил он. – Самогон. Антик с мармеладом, как у нас говорят. Пальчики оближешь.
Полицай приставил палец к губам, чмокнул.
Фельдфебель снял прорезиненный плащ, аккуратно расстелил, чтобы не было складов, удобно уселся, достал из мешочка деда Матвея хлеб, сало, налил из фляги в пластмассовый стаканчик – он тоже оказался в мешочке, сунул деду, приказал:
– Выпивайт!
Дед Матвей опрокинул стаканчик, аппетитно провел пальцем по усам: вправо, влево. И только посмотрел на свое сало – фельдфебель не предложил закусить, а лишь смотрел на деда настороженно. Матвей Егорович догадался, обиделся:
– Я отраву не ношу, господин немецкий!
К стаканчику потянулся полицай. Фельдфебель отвел его руку, налил до краев, выпил одним глотком.
– Гут, русска водка, гут!
Тесаком откроил кусок сала. Ел так, словно сроду не едал. Выпил еще стаканчик, отдал флягу солдатам.
Полицай вытряхнул из мешочка все съестное.
– Не отрава?
– Побойтесь бога, това… господин начальничек!
Воспользовался случаем и тоже стал закусывать, думая: "Добро мое, не ваше". Флягу опорожнили мигом. Повеселевшие немцы стали рассказывать что-то смешное, смеялись, перебивая друг друга.
Дед Матвей решил, что обстановка благоприятная, обратился к полицаю:
– Отпустите меня с богом, господин начальник. Плотник я, на заработки в город держу путь.
Полицай придирчиво осмотрел паспорт деда Матвея, на ухо шепнул что-то фельдфебелю.
– Иди, дед. Они тебя отпускают. Спасибо за хорошую водку, говорят.
От себя добавил:
– Из тебя песок сыплется, а ты на заработки, – пристально посмотрел на деда Матвея. – Ежели чего не так, смотри у меня. На старость скидки не будет.
– Можете не сумлеваться, начальник. Все будет так, как должно быть: ни убавить, ни прибавить! – ответил дед Матвей. Он согнулся, чтобы собрать инструмент. Немцы не разрешили. "Ироды, они и есть ироды", – подумал про себя дед Матвей, покачал головой и несмело зашагал в сторону.
Дошел до шоссе, словно мешок тяжелый с плеч сбросил. Отдышался, перекрестился. Первая встреча с немцами состоялась. Как пойдет дело дальше? Мимо, громыхая гусеницами, проползали танки, проносились военные машины с солдатами. Многие играли на губных гармошках. Нет-нет, да до ушей долетала песня. Один из солдат широко размахнулся и швырнул в его сторону пустую бутылку. Она тяжело шлепнулась в метре от него, разлетелась на мелкие стеклышки, несколько осколков впилось в одежду. У деда Матвея сжалось сердце.