– Ты что, крен набок дал? – обиделся Захар. – За кого меня принимаешь?
– А ты меня! Зачем секретничаешь? Стежка к партизанам ведома тебе?
Дед Матвей не спускал с Захара взгляда.
Захар прищурил на деда глаз:
– Ишь какой скорости захотел! Так я тебе и расскажу… сразу.
– Лиса ты, Захар, – заулыбался старик. – Ведома, ведома, по зенкам видать.
– Ничего не видать, – отбивался Захар, однако отвел глаза в сторону.
Вышел в другую комнату, вернулся с графином. Принес из кухни лук, хлеб. Наливая в стаканы самогон, сказал примирительно:
– Давай лучше подлечимся!
– Давай, давай! Меня тоже познабливает. Налили, чокнулись.
– За то, чтобы от фашицкого супостата землю расейскую скорей очистить, – сказал Матвей Егорович. – Шкодит он больно.
– Лучше тоста не придумаешь.
Выпили, нюхнули черного хлеба, закусили репчатым луком.
– Натурально – яд, а приятный, сатана! Как, Захар?
– Не так приятный, как пользительный, говорят моряки.
Дед Матвей налил по второй.
– За твоих сыновей, Захар! За то, что бьют супостата! За то, чтобы живыми вернулись, и поскорее!
Хозяин молча выпил. Не ускользнуло от Матвея Егоровича, что слова его больно резанули Захара. Проступившие на глазах Захара слезы убедили в том, что промашку дал, не то сказал.
– Старшего уже нет в живых, похоронку получили, – тихо пояснил Захар. – Пограничником был. При защите границы нашей уложили, сволочи!
– Не знал я, Захар. Прости старика. И крепись. Слезы горюшку не помощник. Мстить надо гадам! Днем и ночью мстить. Истреблять паршивцев. Всюду. В лесу. В городе. На фронте. В тылу. Где появятся…
Захар потянулся к самогону, дед Матвей отвел его руку.
– Не надо, Захар. Сурьезный разговор к тебе. Не то время, чтобы шагать в такую даль по-пустому. Верю тебе, таить ничего не буду. Не от себя пришел к тебе, от армии нашей Красной. Командир отряда Млынский, как друга, попросил: "Помоги, дорогой Матвей Егорович, связаться с партизанами. Одно дело с ними делаем". Письмо дал за своей командирской подписью. Лично партизанскому командиру.
Захар оживился.
– Стемнеет, сведу тебя с партизанами, а сейчас отдохни. Вижу, с ног валишься.
– А может, зараз?
– Зачем аврал устраивать? Надо вечером, чтобы все шито-крыто было.
– Подчиняюсь, Захарушка.
Когда стемнело, а Матвей Егорович еще спал тяжелым сном, Захар дошел до сарая, забитого сеном, припал на колени, втиснул в сено по самое плечо руку и не без труда вытащил немецкий автомат. Вытер его взятой на этот случай тряпочкой, надел на плечо. Пошел будить деда Матвея, а тот уже стоял на крыльце в полной боевой готовности – с берданкой Захара, как порешили днем.
Захар закрыл дверь на ключ, спустил с цепи собаку.
Огородом вышли на лесную дорогу, прошли немного, и дед Матвей увидел подводу, запряженную парой лошадей, молодого парня.
– Садись, Матвей, – пригласил Захар и помог деду взобраться на телегу. Сел рядом, скомандовал парню: – Поехали!
Кони затрусили рысцой. Ехали долго, и все лесом. К середине ночи, миновав молодой ельник, оказались возле озера.
– Тут спешимся, Матвей Егорович. Захар помог деду Матвею слезть с телеги, повел за руку вдоль берега. Осторожно. Медленно. Тишину нарушали только тихие всплески воды. Набегавший с озера свежий ветерок приятно холодил лицо. У зарослей замерли. Захар вынул электрический фонарик, трижды бросил им свет на озерную гладь. Минут через десять дед Матвей услышал плеск весел. В берег ткнулась лодка. Из нее выскочил человек, подошел к ним. Только тогда дед Матвей заметил, что в руках у него автомат.
– Привет вам с поселка, – негромко произнес Захар.
– Спасибо за посылку, – ответил партизан.
Губы деда Матвея тронула улыбка. "Чисто работают", – довольно подумал он.
– Поплыли, – предложил партизан.
В лодке сидел еще один человек. Только задев его, заметил партизана дед Матвей: темнотища, хоть глаза выколи!
Партизаны сели за весла. Как они ориентировались в камышовых зарослях, так и не понял старик. Только лодка не стояла, а плыла и плыла себе вперед, влево, вправо, опять вперед, и может, час, а то и два. Когда мягко ткнулись в берег, партизаны не сразу вышли, чего-то ожидали.
– Ку-ку! – неожиданно услышал дед Матвей и изумился: в жизни не доводилось ему слышать кукушку ночью. Партизаны предложили выходить.
Широкоплечий, приземистый, крепкого сложения человек – откуда он появился, Матвей не уследил – тряс руку Захара.
– Узнаешь? – спросил он.
– Как не узнать родную кровинку! Ванюшка, браток, быстрее веди нас к командиру.
Шли гуськом густым кустарником. Приятного было мало – ветки цеплялись за одежду, царапали руки, лицо. Когда наконец кустарник остался позади, дед Матвей облегченно вздохнул.
Иван по-хозяйски открыл дверь землянки. Сам вошел последним.
Тусклый свет "летучей мыши" падал на самодельный стол, над которым склонился худощавый человек в гимнастерке защитного цвета. Когда он поднялся, дед Матвей подумал, что ничего командирского в нем не было: ни росту, ни плечей. На широком кожаном поясе, с правой стороны висел неизвестный деду длинный пистолет, с левой – командирская сумка.
Командир – так решил дед Матвей – тепло поздоровался с Захаром и с ним, а после того, как Захар что-то шепнул ему, обратился к Деду:
– Рассказывайте, Матвей Егорович, с какими вестями к нам прибыли?
Матвей Егорович по привычке подкрутил усы, откашлялся.
– Прибыл до вас от командира отряда Красной Армии товарища майора Млынского. Знаете такого?
– Знаем, дедушка.
– Так вот… – продолжил было Матвей Егорович, но махнул рукой, присел на скамейку, достал из-за голенища самодельный ножик, надрезал подкладку пиджака, вытянул свернутую лентой бумажку.
– Читайте. От самого Млынского. Просил лично вручить партизанскому командиру. Ента вы и есть?
– Угадали, Матвей Егорович: я и есть, – улыбнулся партизанский командир. Развернул записку, прочел, спросил: – Лес окружен немцами. Как до города добрались?
Матвей Егорович поведал о встрече с фашистами, о том, как они обобрали его.
– Вам повезло, Матвей Егорович. Других живыми не отпускают. Отдохните с Захаром в соседней землянке, а мы посоветуемся. Ответ дадим утром.
17
В тылу врага многое надо уметь, многое знать, и разведчики упражнялись в стрельбе, метании гранат, изучали подрывное дело, овладевали искусством выкопать и оборудовать землянку, утеплить ее, как зажечь костер, чтобы и побыстрее и поменьше было дыму. Досконально изучали район выброски с самолета, тот район, в котором им предстояло действовать, прилегающие к нему районы. Конечно, освежали знания немецкого языка, а тот, кто его не знал, старался изучить самое необходимое, чтобы понимать разговорную речь.
В общем-тох у всех дела шли успешно. Естественно, у кого-то что-то получалось лучше, у кого-то похуже. Вскоре появились и свои чемпионы. Корецкий, Дьяур и Карлышев стреляли без промаха, попадали в цель с любого расстояния и с любого положения. Дьяков и Курбанов в совершенстве овладели подрывным делом. Аня так говорила на берлинском диалекте, что захваченные в плен "языки" – Аня привлекалась в качестве переводчицы, что было для нее и практикой, – всерьез принимали ее за немку. Были у Ани и слабинки: она неважно стреляла, ей страшно было прыгать с парашютной вышки; перед прыжком ее трясло, как в лихорадке, а вниз она посмотреть боялась, прыгала с закрытыми глазами. Иначе не могла.
Вечерами комиссар разведывательной группы Белецкий рассказывал о положении на фронтах, о том, как советские люди бьют гитлеровцев в их тылу. Чтобы иметь более правильное представление об обстановке, изучали приказы и другие документы немецких оккупационных властей, читали немецкие газеты, поражались античеловеческой политикой фашистов, тем, что сами фашисты называли себя людьми.