Дед рассказал, что произошло у. озера, что ему говорили оставшиеся в живых партизаны из группы Петра Наливайко.
– Докторша молодцом отбивалась, да будто ее заполонили, – закончил удрученно Матвей Егорович. Свернул козью ножку, затянулся, глухо добавил: – И Настеньку мою хрицы… На яблоньке… Сама посадила, когда сынка бог дал… Неужто, товарищ командир, отлеживаться тут будем? Бить их, нелюдей, осквернителей земли русской!..
– Для этого и в кулак собрались, Матвей Егорович. – И к Алиеву и Серегину: – Значит, как условились, завтра докладываете свои соображения об акции против гестапо и полиции. Может, и Зиночка еще жива…
Рано утром к Млынскому пришел Октай.
– Товарищ командир, разговор есть.
– Слушаю.
– Я об Охриме. Чего-либо подозрительного я за ним не замечал. Оговаривать не буду. Да только он решительно мне не нравится.
– Почему?
– Сам не знаю.
– Но какие-то основания у вас должны быть? Он что – интересовался чем? Выпытывал у вас что?
– Не скажу, что интересовался, тем более выпытывал. Он о зверствах фашистов рассказывает.
Млынский ткнул сигарету в пепельницу, затушил ее.
– Вы говорите, Охрим подозрительный. Только я не пойму, что подозрительного в нем из того, что вы рассказали. Может, чего не договариваете?
– Понимаете, товарищ майор, чувствую, что человек этот не тот, за которого он себя выдает, – за раскаявшегося полицая, а объяснить не могу.
– Чтобы сделать вывод о человеке, тем более когда заподозрили его в чем-то нехорошем, антигосударственном, согласитесь, одних чувств недостаточно. Нужны бесспорные доказательства. Если Охрим кажется вам чем-то подозрительным, не спешите с выводами, присмотритесь. И условимся: никаких самостоятельных действий, никаких допросов ему не устраивайте. Заметите что-то серьезное, сразу ко мне в любое время дня и ночи. Именно ко мне. Поняли? А сейчас позовите Шмиля. Разумеется, я не собираюсь передавать ему наш разговор.
– Слушаюсь!
Октай разыскал Шмиля. Не особенно любезно сказал:
– Майор вызывает.
– Зачем?
– О своих действиях майор мне не докладывает. Поторопись.
Млынский встретил Охрима радушно, угостил сигаретами.
– Как чувствуете себя в отряде?
– Грустно, когда не можешь сказать людям, что ты свой, советский. Кое-кто видит во мне прежде всего старшего следователя полиции. Вот Октай сейчас, как на врага, взглянул, когда ваше приказание передавал. А так со своими-то куда легче, чем с полицаями да гестаповцами. Радостней на душе стало. По детям вот сильно тоскую.
– Мы все страдаем этой пока неизлечимой болезнью.
– У меня новости, товарищ командир.
– Докладывайте.
Охрим подробно рассказал о встрече с "Иваном".
– Нервишки сдали у гестаповского резидента, – сделал вывод Млынский. – Это на руку нам с вами. Все, что нужно, мы предусмотрим, но и вы не будьте беспечны. Будьте бдительны, осторожны. Схватка предстоит опасная.
Млынский медленно зашагал по комнате – в последнее время он всегда ходил, когда обдумывал сложные вопросы.
– Скажите откровенно, Охрим, – наконец заговорил Млынский. – Вы могли бы незаметно провести в город группу наших людей?
– Можно оно можно, только очень тяжко.
– Знаю, нелегко, поэтому и советуюсь.
– Рискованно, – пояснил Охрим. – Но ежели все хорошо обмозговать, пожалуй, можно. Готов пойти на это задание.
– Отлично! Тогда слушайте. С чем не согласны, скажите честно. "Иван" знает, что именно вам гестапо поручило выманить меня из леса и привести в город? Знает. Определенно, гестапо предусмотрело и другой вариант: мол, Млынский из осторожности сперва может послать с вами в город несколько надежных людей. Ну, хотя бы для того, чтобы проверить, что жена и сын действительно находятся в городе по указанному в письме жены адресу. Гестапо – серьезный противник. Вы проведете в город группу наших разведчиков. Конечно, мы все тщательно продумаем. Продумать надо, как все объяснить и тому же "Ивану", а главное Зауеру и Шмидту, к которым вы обязательно должны явиться.
Млынский достал из планшета план города, разложил на столе.
– С какой стороны легче проникнуть?
– С южной, конечно.
– Почему?
Охрим, пользуясь карандашом, как указкой, стал пояснять:
– С севера и запада город подпирают леса. Немцы страх как боятся партизан, поэтому усиленно контролируют все дороги и тропки с этих сторон. С юга и востока город межует с пахотными полями, колхозными. Здесь дороги охраняются полицаями. С ними общий язык я найду. Недаром же я оставил Петренко ключ от своего сейфа: там есть убедительные для него доказательства преданности ему. Сделал это я по совету товарища Самойлова.
– Думаете, он залезет в сейф?
– Мало сказать – думаю: головой ручаюсь. Петренко все обшарит, все общупает до ниточки. Найдет поклоны и себе, и Кранцу, и Шмидту, и Зауеру. Гестаповцам я написал – нету другого такого верного слуги, чем господин Петренко. В восторг придет гитлеровский холуй!
– Ну что же, все складывается как нельзя лучше. А "Ивану"… – Млынский перешел на шепот, – вот что скажите…
Как только стемнело, Охрим, нарушив указание "Ивана", разыскал его возле кухни, потянул в сторону, тихо сказал:
– Важные новости имеются: Млынский в город идти не собирается, меня посылает.
– С каким заданием?
– Передать жене записку.
– Что там, в записке?
– Пока не знаю, не получал.
"Иван" выругался.
– А ты пробовал уломать его, чтобы сам пошел? Он нужен нам, а не бумажка его!
– Да уж как ни старался. Фанатик! Готов семьей пожертвовать ради, как ее… идеи, что ли… А может, запиской предупредит, когда и где встреча? А может, хочет проверить, там ли семья? Как думаешь?
– А что? Может, и так. Дрожать не нам – Млынскому нужно.
– Оно конечно, – согласился Охрим.
"Иван" взял Шмиля под руку, повел в лес. Остановился у березы, ткнул пальцем в надрез.
– Моя работка. Будет что срочное – черкни и сунь сюда, под кору. Я рядом. Тут же приберу, а тебе передать нужно что, найдешь здесь же. Только как учили: прочитаешь – в огонь.
– Оно, конечно, только так.
– А теперь иди!
Охрим подошел к повару, получил полкотелка супа, два сухаря, уселся под деревом с бойцами.
На следующий день немецкие разведывательные самолеты появились в непосредственной близости от лагеря. Вдоль и поперек они утюжили лес, прижимаясь к самым верхушкам деревьев. Изредка слышались пулеметные очереди: так, на всякий случай. И хотя не было никаких признаков того, что немцы обнаружили лагерь, Млынский приказал всем бойцам и командирам строго соблюдать маскировку, без дела из помещений не выходить, печки топить только ночью. Бойцы чистили оружие, чинили одежду, обувь. Особенно доставалось Бондаренко. Как заправский парикмахер он наголо стриг красноармейцев. Очередь его клиентов не уменьшалась. Работа шла под непрерывные шутки и смех.
Когда остриг Октая и поднес машинку к его усам, Октай вскипел:
– Зачем срезаешь?
– Не будет усов, будешь моложе.
– Зачем моложе? Лейла любит меня с усами. Без них совсем нет красоты. Это – раз. В них сила мужская. Это – два.
Бойцы встретили слова Октая взрывом хохота.
– Ладно, ладно. Чтобы жена не разлюбила, я только подправлю.
Дул ледяной ветер. Пришлось поднять воротник шинели. Млынский обошел посты, просил быть повнимательнее, поговорил с бойцами. Навестил раненых. Распорядился получше протопить помещения. Вернулся как бы окрепшим: встреча с бойцами всегда придавала ему сил.
Стянул гимнастерку и стал пришивать чистый подворотничок, оторвав от выстиранного носового платка узкую полоску. Кто-то толкнул в спину, так что майор уколол палец.
– Буду мешать тебе, – сказал Мишутка, пытаясь залезть на широкую спину майора.
Млынский порадовался тому, что мальчишка начал уже шалить.