— Ну поздравляю, Данилов, поздравляю! — говорит Левицкий своим негромким, глуховатым голосом. — Выходит, дорогой товарищ, тебе наш полк и по крови родной. А мы, конечно, виноваты перед героем-фронтовиком… До сих пор не знали о нем. То, что подшивка газеты появилась в полку всего неделю назад, нас не оправдывает. Не так ли? Но мы исправим свою ошибку, обязательно исправим! И могилу Степана Данилова найдем!
Из комнаты боевой славы выходим втроем — подполковник Левицкий, сержант Бондаренко и я. Офицер задумчиво потирает седеющие виски, силится что-то вспомнить. В коридоре клуба, надев шапку, кладет руки нам на плечи:
— Вот что, дорогие товарищи: завтра утром зайдите ко мне. Оба.
II
— Подъе-ом!
Я уже привык по этой команде, не вздрагивая, проворно вскакивать с койки, натягивать брюки, заученными движениями наматывать на ноги портянки. Давно оставлена домашняя привычка потягиваться и позевывать — нет на это времени. Знаю, понимаю сердцем и принимаю разумом: так надо. И все-таки каждый раз при крике дневального «подъем» с сожалением оставляешь теплую постель. В мозгу невольно проносится мысль: «Понежиться еще хотя бы полчасика, хотя бы еще одну минуточку!..»
А сегодня мысль эта не возникает. Нет ее! Просыпаюсь с ощущением необычайной легкости и какой-то светлой торжественности. Не потому ли, что день сегодня выходной и не надо шагать по строевому плацу, мерзнуть возле орудия, заниматься в учебном классе? Нет, не поэтому.
Отец! Вот кто с ласковой суровостью тормошит меня, поднимает с постели. Кажется, впервые жалею, что сегодня нет утренней физической зарядки. Нет — и не надо! Один сделаю пробежку по военному городку. До гаража и обратно.
Только-только начинает рассветать. После вчерашнего дождя ночью, как видно, шел снег, потом подморозило. Под сапогами похрустывает и тоненько звенит. Над военным городком мерцают редкие, но крупные звезды.
Часовой у гаража провожает меня долгим взглядом. Его удивляет: чего это вздумалось солдату бегать в воскресенье?
Возвратившись в казарму, заправляю постель и спешу в комнату быта. Надо побриться, подшить к мундиру свежий подворотничок. Но главное, что тянет меня сюда, — это большое трюмо. Не терпится посмотреться в него, чтобы еще раз убедиться, насколько я похож на отца.
Навстречу мне шагнул рослый солдат с еле заметной сутулостью, с лицом точно таким же, как на фотокарточке у нас дома, как на снимке во фронтовой газете.
Трудно назвать красивым это лицо. Скулы выпирают, и кожа на них блестит, словно отполированная, брови бесцветные, нос широкий, слегка приплюснутый… Просто непонятно, за что полюбила меня Наташа Ласточкина. За глаза, может быть? Глаза, пожалуй, подходящие: светло-карие, доверчивые.
Тут мне представляется, что сказала бы мама, если бы вошла в комнату и увидела меня у зеркала. С укоризной покачала бы головой: «Эх, Феденька, Феденька! Да разве во внешности дело? Поступками своими — вот чем красив человек».
Мне становится совестно, и я отхожу от трюмо. В этот момент дверь приоткрывается, показывается озабоченное лицо сержанта Бондаренко. Левая бровь выше правой — так всегда у него получается, когда надо что-то приказать, напомнить, о чем-то предупредить.
— Ага, ты здесь, Данилов!.. Не забудь: после завтрака нам к подполковнику Левицкому.
Замполита полка застаем за странным занятием: сидит за письменным столом и что-то рассматривает через увеличительное стекло. На мгновение подняв голову, он машет нам:
— Давайте сюда! — Подполковник поднимается за столом, платком вытирает заслезившиеся глаза. — Ну-ка, Данилов, возьмите лупу. Тут надпись есть, попробуйте прочитать.
На столе лежит небольшая, но довольно четкая фотография. На фоне хуторка видны могила, обнесенная невысоким штакетом, надмогильный столбик с пятиконечной звездой. К столбику прибита дощечка. На могиле и вокруг нее — цветы.
Что же написано на дощечке? Присмотревшись сквозь увеличительное стекло, я не без труда различаю такую полустершуюся надпись:
Надпись я читаю вслух. Чувствую, как на второй строчке голос мой дрогнул. Беру себя в руки и читаю до конца. Да, все правильно: похоронная тоже извещала, что отец погиб 26 августа. Это значит, что после подвига, описанного в газете, он всего месяц жил, дышал, сражался с фашистскими захватчиками, думал о маме, обо мне…