— А за шиворот хватать не имеешь права, — заявляет Валерий после долгого молчания. — Или думаешь, что нацепил ефрейторские лычки, так теперь все можно? Да?
Не дождавшись ответа, он снова замолкает, но ненадолго. Заговаривает уже не сердито, а задумчиво:
— Федь, а Федь, может, наплевать тебе на эту самую Наталью-то? А?
— Разверни дорожку и края получше чисть, края!
— Подумаешь, из-за какой-то дуры переживать…
— Обмой щетку в ручье.
Маньков направляется к ручью. Плечи узенькие, лопатки под гимнастеркой острые.
Первое время после получения от Наташи непонятного письма я надеялся, что все обойдется. Видимо, смерть матери девушка переживает тяжело. Вот с горя и написала невесть что.
Я тогда же Наташе написал обо всем, что подсказывало сердце. А в ответ после долгого молчания писулька в несколько строчек:
«Не искушай меня, Федор, и больше, прошу тебя, не пиши. Постарайся выкинуть из головы нехорошие мысли. Каюсь, что в свое время не послушалась маму. Это бог меня покарал и оставил круглой сиротой. Свой грех я постараюсь искупить. Еще раз прошу: оставь меня в покое. Наталья».
Нет, это не ее слова, не ее голос! Сомнений не оставалось: кто-то забил голову Наташе религиозным дурманом, кто-то довел до конца то, что не смогла сделать Просянка. Кто же это? Не тетка ли, у которой Наташа живет? Скорее всего, она.
Мы занимались на плацу строевой подготовкой. Думая о своем, я в сердцах так «рубил», что грязь и мокрый снег далеко летели из-под моих сапог. Когда горнист просигналил перерыв, на плацу показался подполковник Левицкий. Шагает напрямик к нашей батарее и, как всегда, кажется, будто смотрит только на меня. Да нет, на этот раз не кажется. Именно на меня он и смотрит.
Поздоровавшись со всеми, подходит ко мне.
— Слышал, вы, Данилов, письмо неприятное получили?
— Получил.
Достаю из кармана Наташино письмо и подаю его подполковнику.
Левицкий неторопливо прочитал, снова вложил в конверт. Задумался.
— Да-а… Дело тут, по-видимому, серьезное. Религиозной секты в вашем селе нет, случаем?
— В нашем селе не слышно, а вот в Репном, где живет сейчас она… Ну, где Наталья-то живет, там — не знаю.
— После занятий зайдите ко мне.
— Есть, зайти!
Подполковник заводит разговор с другими солдатами, а я стою и думаю: «Как ухитряется он, наш замполит, узнавать о каждом солдате самое важное? И умеет помочь каждому?»
Вот еще за «Банник» благодарен я подполковнику Левицкому. Это Валерий Маньков, художник нашей батарейной сатирической стенгазеты, рассказал мне по секрету, как было дело. В очередном номере «Банника» решили поместить на меня карикатуру. Нарисовать ее предполагалось так. Понуро сгорбившись, должен я стоять возле пушки, а пушка изображена в виде девицы. Она со слезами обращается ко мне: «Полюби меня, ефрейтор Данилов». А я отмахиваюсь: «Отстань, в любви я верен одной».
Основания для такой карикатуры, признаться, были. Как-то после занятий не почистил панораму. Забыл. А вечером сержант Бондаренко выговаривал мне один на один.
— Личные переживания, Федор, у каждого могут быть. Но служба есть служба.
А редколлегия «Банника» уже готовила мне «сюрприз». Узнав о нем, подполковник Левицкий сказал: «Остроумно, ничего не скажешь. Только ведь критиковать надо с тактом. Я, дорогие товарищи, своего мнения редколлегии не навязываю, но вы подумайте, подумайте». Подумали ребята и… карикатуру на меня в «Баннике» все-таки поместили, но другую.
Когда я зашел в кабинет к подполковнику Левицкому, он сказал:
— Я написал вашему районному начальству… По-слушайте, может, что изменим, добавим.
Но что изменять и добавлять, если письмо, на мой взгляд, было складное и убедительное! О чем оно? О Наташе Ласточкиной, запутавшейся в тенетах сектантов. Замполит просил помочь девушке выбраться на свет и повнимательней присмотреться, как обстоит дело с антирелигиозной пропагандой в селах, в частности в Репном.
— Значит, утвердим письмо? — спросил он. И сам же ответил: — Утвердим. А теперь… Портрет отца в комнате боевой славы видели? Кажется, удачный.
Я знал, что наш полковой художник сержант Цыбин с фронтового снимка сделал красочный портрет героя-фронтовика Степана Данилова. Знал, но в клуб не заходил: боялся почему-то отцовского взгляда. Замполит, очевидно, догадывался об этом. И не случайно напомнил о портрете.