Ни слова не сказал больше о моем отце Левицкий Виктор Андреевич. Но я и без слов понял его. Быть мужественным, не падать духом, во всех делах и поступках своих быть достойным отца — вот о чем он напоминал мне.
VIII
Накануне Первого мая мы с Янисом Лапиньшем прикрепляли над входом в казарму красное полотнище. Неожиданно из-за угла показался Костя Беридзе. Крикнул:
— Данилов, встречай гостя!
— Какого гостя?
— Не какого, а какую, непонятливый ты человек! Бегом в проходную!
Молоток выскользнул у меня из рук. И сам я чуть ли не кувырком слетел с деревянной стремянки: «Наташа! Наташа приехала!»
Янис, будто ничего не случилось, забивает гвоздь, затем неторопливо поправляет край кумача. Слегка откидывается на лестнице назад, чтобы лучше видеть, и еще раз поправляет уголок полотнища. Только после этого оглядывается на меня.
— Ну иди. Мы тут с Константином закончим.
Мне удивительно слышать такой невозмутимый и будничный голос Яниса. Вот человек! Появись на небе два солнца — он все равно не потеряет спокойствия.
Я бегу, вернее, не бегу, а лечу к проходной. От ожидания встречи у меня захватывает дыхание.
Вихрем врываюсь в проходную. С топчана мне навстречу поднимается…
— Мама?!
Наверное, не сумел я скрыть недоумения и разочарования, остановившись на пороге. Может быть, кто другой и не заметил бы моих чувств, но от матери разве скроешь?
— Не рад, что ли, Феденька? — спрашивает она.
Вокруг ласковых и чуть-чуть виноватых глаз я замечаю морщинки, которых не было раньше. Из-под темно-сиреневого полушалка, которым мама покрывается только в праздники, выглядывает прядка волос. Она, эта прядка, стала значительно светлее, чем была раньше. Совсем ты, мама, поседела! Сколько тяжелого в жизни выпало на твою долю! И ростом ты стала как будто меньше…
Невыразимое щемящее чувство жалости и нежности к матери охватывает меня. Я обнимаю маму, прижимаю к себе ее голову. Полушалок сползает ей на плечи. Простоволосая, она замирает у меня на груди. Я глажу ее волосы, которые когда-то — я ведь помню это! — были совсем темные…
— Мама, родная моя!..
— Дай-ка поглядеть на тебя, — отстраняется она. — Видал, какой гвардеец! А похож на отца-то, господи… Ну все капельки собрал!
Через несколько минут мы с мамой сидим в кабинете Левицкого.
— Это очень хорошо, Екатерина Михайловна, что вы приехали.
— Не приехала, а прилетела, — поправляет мама. — Ведь время-то сейчас какое: посевная! В колхозе каждая минуточка на учете.
— Понятно, понятно… Погостите немного, узнаете, как мы тут живем, как службу несем.
Подполковник посматривает на меня, и я догадываюсь о том, что скрывается за его словами. «Не беспокойся, Данилов, — одними глазами говорит мне он, — я не скажу твоей родительнице о том, что за последнее время ты учишься и служишь, прямо скажем, плоховато».
— Узнать-то я все не смогу, — говорит мама, — а сердцем учую.
На некоторое время наступает молчание. Мама у меня умная: она понимает, что недосказал офицер с теплым, участливым взглядом. Наверное, на это недосказанное ей хочется возразить, немножко оправдывая меня: «Известное дело, служба прежде всего. Только ведь на душе-то у Феденьки очень уж муторно…»
Как бы угадывая ее мысли, подполковник осторожно сообщает:
— До нас с Федором дошли слухи, будто в ваших местах сектанты активничают. Не так ли, Екатерина Михайловна?
— Да уж известное дело, куда солнышко не заглянет да сквознячком не продует, там и заводится разная плесень.
— Вот мы с Федором и написали вашим властям. Попросили, чтобы проветрили маленько, чтобы общественность подняли против мракобесов.
— Хорошо сделали. Только власти-то наши больно тяжелы на подъем…
Разговор идет пока «в общем и целом», не касаясь Наташи. Я и не хочу, чтобы говорили о ней.
И мама и подполковник замечают мою настороженность. «Ладно, ладно, — взглядом успокаивает меня замполит, — о личном пока помолчим». Мама поднимается.
— Вы уж, Виктор Андреевич, извините меня за нетерпеливость, но… Портретик Степана Васильевича покажите, пожалуйста.
Мы идем в клуб, в комнату боевой славы. Долго стоим перед картиной. Мама заходит то с одной стороны, то с другой и все не может разглядеть в лице отца каких-то черточек, известных только ей одной. Она вздыхает:
— Да-а… Красивый портрет. Спасибо вам, что Степана Васильевича так почитаете. А на фото в газете можно взглянуть?
И едва раскрыл я подшивку газеты на той странице, где помещен фотоснимок отца, как лицо мамы сразу изменилось. Оно осветилось знакомым мне невидимым светом.