— Открывай, дядя Терентий! — потребовал Антон.
— Кто это?
— Открывай, открывай!
Хозяин еще повозился у двери, потом засов со скрежетом отодвинулся. Из сеней осторожно выглянул благообразный, еще не старый дядька с острой бородкой. Не то от страха, не то от удивления рот его, влажный и какой-то припухлый, повело в сторону.
— Милиция… По какой оказии к нам, дозвольте узнать?
— Есть предписание проверить, что тут за народ.
— А ведомо вам, начальники хорошие, что вторгаетесь в молитвенный дом, по всем правилам зарегистрированный в соответствующих учреждениях?
— Ведомо. Не задерживай, дядя Терентий!
Легонько отстранив плечом благообразного дядьку, лейтенант входит в сени, из сеней в избу. Мы — басовитый милиционер, сидевший со мной в машине, дед Родион и я — следуем за ним.
В избе, превращенной в молельню, я в первые минуты чуть не задохнулся: настолько сперт в ней воздух, до отказа насыщенный сладковатой гарью свечей, тяжелыми испарениями потных человеческих тел. Люди — в большинстве пожилые женщины — стояли на коленях, тесно прижавшись друг к другу, и пели что-то божественное. Демонстрируя полную отрешенность от всего мирского, сектанты на нас не обращали ни малейшего внимания, продолжали тянуть свое странное песнопение.
— Тихо! — гаркнул басовитый.
Он стоял у порога. Антон Лесных проходил по рядам коленопреклоненных людей:
— Бабка Маланья, известная личность… Марья Сергеевна, что дочку в школу не пускает… Тетка Степанида… Та-ак!.. Павел Иванович Распопин, бывший бригадир, тоже в бабью отару затесался… Та-ак!.. Глафира Мочалина, ясновидящая пророчица, без нее, конечно, какое молебствие!..
При последних словах Антон оглянулся на меня, кивнул в сторону полной женщины с отвислыми, дряблыми щеками. Так вот какая она, Наташина тетка!
Признаться, я не очень вежливо рванул за плечо Глафиру.
— Где Наталья?
Обрюзгшее лицо, полное лицемерной кротости, осталось неподвижным, только уголки губ презрительно опустились вниз.
— Где Наталья? — повторяю я.
Не отвечая, женщина поводит крутым плечом, чтобы освободиться от моей руки. Но тут я и сам оставляю Глафиру, привлеченный истошным криком Родиона:
— Он, окаянная сила, он!
С искаженным лицом и вытянутыми вперед, судорожно скрюченными пальцами дед Родион пробирался к мордастому человеку, заросшему до самых бровей. Мордастый притулился за печкой. Полузакрыв глаза, он стоял на каком-то низком ящичке и шептал молитву. Шепот его, громкий, с придыханием, разносился по всей избе:
— …Блажен бога-Христа в душе несущий, деяния антихриста отвергающий…
Явно привлекая к себе внимание паствы, он как бы не видел ни старика, ни лейтенанта милиции, пробирающихся к нему. Перед ним, загораживая дорогу, появился вдруг Терентий — руки умоляюще сложены на груди, на слюнявых губах заискивающая, жалкая улыбочка.
— Христом богом прошу: не обижайте нашего пастыря духовного ни словом, ни делом!.. Всевышний осенил его своей благодатью…
— Отойди, дядя Терентий!
Но Терентий не отходит. Тщедушным телом своим прикрывает он мордастого и уже с угрозой вопит:
— Вы не имеете права тревожить брата Сергия во время молитвы!
— Имеем! — жестко говорит Антон. И к мордастому: — Ваши документы, гражданин!
Волосатый пастырь наконец-то изволил заметить рядом с собой лейтенанта милиции и старика, определенно не из числа верующих. Утробным, словно из пустой бочки, голосом произносит:
— Смирись, брат Терентий!.. Христос воздаст по заслугам и власть имущим за их деяния и нам за терпение наше. Вот мой паспорт, гражданин лейтенант.
Неторопливо, словно обдумывая что-то, достает он из кармана книжицу, завернутую в носовой платок. Разворачивает ее тоже медленно, с достоинством.
Бегло взглянув на паспорт, Антон говорит громко, чтобы все слышали:
— Липа, гражданин. Совсем вы не Попов и не Сергей Петрович. Слезайте с ящика!
— Я Сергей Попов.
— Брешешь! — снова кричит Родион. — Ты Сенька Шкура, фашистский холуй, убийца. Кто наших баб и детишек истреблял, кто палил их живьем? В святые залез, гадина!
Чуть не плачет старый Родион, голос у него дрожит от негодования. А что же мордастый? Он скорбно вздыхает, укоризненно качает головой.
— Я не осуждаю тебя, старый человек, не знаю твоего имени. Горе и злоба слепят людям глаза… Путаешь ты меня не ведаю с кем.
— Путаю? А ну-ка подними левый рукав, окаянная сила!
— Негоже брату оголять тело свое перед сестрами в доме молитвы.
— А вы не бойтесь, оголите! — приказывает Антон. — Всякая власть есть от бога, и власти я подчиняюсь. Извольте!..