На некоторое время оба мы замолкаем, чувствуя какую-то хорошую неловкость. Покусывая губы, Наташа смотрит в широкое больничное окно. Поверх марлевой занавески, закрывающей нижнюю часть окна, в палату заглядывали молодые тополя. Заходящее солнце розовато отражалось в их глянцевитой листве.
— Вот вечер, а похоже на утро, — произносит Наташа, ощупью находя мою руку. — Мне, Федя, все эти дни кажется, что утро и утро. Хорошо это или плохо?
— Хорошо, родная, очень хорошо.
Из больницы Наташа выписалась в тот день, когда у меня кончался отпуск. Для поездки за ней Макей Петрович дал мне свою пролетку, запряженную вороным жеребчиком. Вместе со мною увязались Маруся и Ксана. Мама шутливо ругала их:
— Несет вас нелегкая! Ну туда кое-как, а оттуда? Вчетвером не поместитесь в пролетке.
— Мы маленькие, — лукаво отозвалась Маруся. — Мы в передке комочком. Правда, Федя?
К нашему возвращению, а заодно и к моим проводам мама напекла, нажарила разных разностей, накрыла стол. Наташа нерешительно перешагнула порог. Мама обняла ее:
— Здравствуй, доченька!.. С выздоровлением.
Эти слова, сказанные просто и сердечно, сняли всю настороженность Наташи. Она прижалась к плечу мамы и заплакала.
…В этот день я уезжал в свой полк.
ЗЕМЛЯКИ
Рассказы
ФИНИШНАЯ ЛЕНТОЧКА
Я скользил по гладкой и блестящей, словно покрытой глазурью, лыжне, и в груди у меня, если так можно выразиться, все пело и играло. В самом деле, как мне было не радоваться, если вчера на вечерней поверке мне объявлена еще одна благодарность, если дышится легко и свободно! Если ко всему этому добавить, что я сейчас, оставив позади всех участников кросса, вырвался вперед, то вам станет понятно, почему мне было так хорошо и радостно.
Вперед и вперед вела лыжня. Приветливо встречали меня на пути березки. Припорошенные снегом, они были похожи на девушек в белых пуховых платках. Алели на поворотах маршрута флажки, предупреждая: «Сюда, сюда, товарищ Локотков, не сбивайтесь, поворачивайте направо!» Перенося центр тяжести всего тела на правую ногу и искусно орудуя палками, я ловко поворачивал у флажка в сторону и снова мчался по белому полю, чуть подсиненному отражением безоблачного неба.
На душе у меня, повторяю, было так же светло и безоблачно. Первое небольшое облачко пробежало в то время, когда я оглянулся и увидел настигавшего меня ефрейтора Резникова, нашего комсомольского групорга. Он шел, как мне показалось, совсем неторопливо, однако очень споро. Движения его были размеренны и ритмичны.
Признаюсь откровенно, мне стало немножко неприятно. Не хотелось, чтобы кто-то другой первым пришел к финишу. Однако дело тут, если уж на то пошло, не только в первенстве. Неприятно мне было вспоминать вчерашний разговор с Резниковым. После вечерней поверки столкнулись мы с ним в коридоре. Он протягивает мне руку:
— Поздравляю, товарищ Локотков, с поощрением!
Пожимает руку, а у самого, вижу, искорки в глазах прыгают. Поздравляет, думаю, он меня искренне, это сразу видно. Но и уколоть в чем-то хочет. Это тоже от меня не скроешь. И действительно, улыбается ефрейтор и, не выпуская моей руки, говорит:
— Очень хорошо, что вы отлично учитесь, но у вас в отделении отстает рядовой Арапетян. Почему бы вам не помочь ему?
— Каждый отвечает за себя, — говорю я сухо и освобождаю тихонько свою руку из его руки.
— Вы неправы. Каждый из нас отвечает и за себя и за своих товарищей. А вы как-то в стороне от боевого коллектива стоите. Нехорошо…
«Нехорошо!» Какое он имел право делать мне замечание? Положим, он комсомольский вожак, но я-то не комсомолец! Поэтому замечание ефрейтора мог бы не взять в расчет, но… почему-то крепко засели у меня в голове эти слова: «Каждый из нас отвечает и за себя и за своих товарищей».
Чувствую, что в груди уже не поет и не играет, и лыжи плохо скользят, и встречные березки кажутся невзрачными, невеселыми. Откуда я взял, что они на девушек похожи?
А ефрейтор Резников все нажимает да нажимает. За товарищей он, конечно, отвечает, а первенство в соревновании тоже хочется завоевать. Нет, товарищ ефрейтор, не уступлю!
Мобилизую все свои силы и далеко ухожу от Резникова. А он идет все так же ровно, спокойно. Даже досадно стало: почему же ты, думаю, не гонишься за мной?
Прошли еще километра три-четыре. Ефрейтор не догоняет меня, но и не отстает. Идет себе полегоньку, палки в такт шагу выкидывает, будто играет ими. А мне, признаться, все труднее становится. Спина мокрая, из-под шапки по лицу пот ручейками течет.